— Это в каком смысле?

— Да всё в таком же. Вы, ребята, лихачи лесные, сами не особо-то честным трудом промышляете, всё больше воровством да разбоем. Аль не так?

Семионы насторожились, ложками брякать перестали. Сильвестр-средний Горшене говорит:

— Ты, прямой человек, к нам недавно прибыл, из других краев пришёл. Так вот, ежели ты ещё не знаешь, честный труд в нашем горе-королевстве запрещён, как и любая другая деятельность, окромя бессмысленной.

— Знаю я это, — говорит Горшеня, — я к вам хоть и из других земель пришлый, а соли вашей сожрал уж три пуда и своим горбом навсегда с землицей вашей сродниться успел.

— Ты погоди, — урезонивает Сильвестр, — не в перегонки играем, дай мысль закруглить. Слушай. Правильно ты наш характер понял — воруем мы, ясное дело, и грабежом порой не брезгуем. Только воруем — у воров и грабим — грабителей. Вот этих вот господ-праздноделков, — и секретаря Термиткина по плечу хлопнул, кашей его поперхнул. — Ни один хороший человек от нас страданий да лишений не имел и на притеснения не жаловался, а наоборот — спасибо говорили и посильную помощь оказывали.

А Горшеню уже не унять. Понесло его в какие-то нравоучительские степени.

— Хорошие, говоришь, люди? А кто это выяснениями занимался, кто человек хороший, а кто так — с чревоточинкой? Где у вас машинка такая определительная?

Илларион-рукастый не вытерпел, вскочил с места, левый рукав засучивать стал.

— Я, — говорит, — тебе, дядя, сейчас такую машинку покажу — сразу глазомер выработаешь!

Сильвестр его за штаны одёрнул, на место возвернул и дальнейшие доводы приводит:

— Машинки определительной у нас нет, это верно. Мы, браток, по старинке определяем — на глазок. Только вот тебя, родимого, что-то определить не могём. Рассказывал нам Ваня, что ты большой житейской смётки человек, что всякую мудрёную загвоздку разрешить умеешь. Так, Ваня?

Иван смутился до крайности, кивает одним загривком, будто аршин во рту спрятал.

— Может, оно и так, — продолжает Сильвестр, — да что-то кажется мне, наша загвоздка тебе не по зубам пришлась.

— Я вас раскусывать и не собирался, — опустил голову Горшеня. Обидно ему, что Ванина положительная рекомендации ему боком вышла.

— Вот и правильно, — говорит Аким со смешком. — Мы не орехи, чтобы нас раскусывать.

Горшеня запнулся, закашлялся нервно.

— Я, ребята, обидеть вас не хотел, — сипит, — и очень даже вам за многое благодарен… Но отмалчиваться и против ощущений своих поступать не приучен! А в нынешнем своём положении — и подавно не могу. Поэтому говорю вам, как на духу: то, что я здесь вижу, никакого душевного покоя мне не даёт!

— Эк, покою ему захотелось! — чешет левую ладонь Илларион-рукастый. — Я могу тебе щас устроить специальный такой покой — в аглицком языке он нокавутом называется.

— Погоди, Илларион, не горячись, — унимает брата Сильвестр. — Давайте-ка дальше разберёмся. Что ж ты, собрат наш Горшеня, такое тут видишь, что тебе покоя не даёт?

Пыхтит Горшеня, пробует самого себя успокоить, да только ещё больше распаляется. Скользнул вокруг взглядом и заявляет решительно:

— А вот вижу — ковёр у вас тут лежит. Это чей ковёр?

— Это наш ковёр, — говорит Тимофей-рассказчик. — Не узнал, что ль? Мы через этот ковёр немало жизней спасли.

— Да нет, — поправляет его Сильвестр, — если на то пошло, то это вот Вани ковёр.

Иван кивнул, а сам стоит угрюмый, как с высоты оплёванный. Не может понять, почему Горшеня вдруг таким боком себя выставил. Впервые ему за своего друга совестно.

А Горшеня продолжает свою разоблачительную линию:

— Да нет, ребята, это раньше данный ковёр был Вани, а ещё точнее — отца его, Кощея, да только потом Кощей его змею Тиграну Горынычу подарил. Верно ведь, Ваня?

Иван кивнул опять — такая, видать, ему в этой беседе роль кивательная выдалась.

— А вы этот ковёр у Горыныча увели, — режет Горшеня. — Украли, стало быть.

— Вот те канифоль! — разводит руками Аким-хмурый. — Дык ежели б мы этот ковёр у змея не увели, нас бы сейчас и в живых бы не было! Тигран Горыныч съесть нас собирался!

— Нас с Ваней он тоже съесть собирался, — возражает Горшеня, — однако ж мы с ним миром разошлись, да ещё и много доброго из той встречи вынесли.

Сильвестр Семионов на тот резон говорит:

— Так, может, ты и с никвизиторами договоришься мирно-полюбовно? Чтобы и они нас, простых людей, жечь да резать перестали?

Горшеня рот захлопнул. Внутри него кипяток клокочет, а вырваться наружу ему нечем — слов подходящих против Семионовой аргументации не находится. Насупился Горшеня.

— А что, — говорит, — если на то пошло, то и это дело, я думаю, не зазорное. Никвизиторы — тоже люди, с ними тоже можно по-человечески разговаривать.

— В принципе-то оно можно, — кивает Аким, — коли б только кляпы да палаческие щипцы тому разговору не мешали. Неудобно, понимаешь, на пыточном столе о добром разговаривать.

Горшеня снова распалился.

— Да потому что не пробовал никто! — говорит. — Сразу-то они, небось, никому щипцы в рот не засовывают, можно успеть пару нужных слов сказать!

— Да ты разве с ними давеча разговора не имел? — спрашивает с издёвкой Аким. — Что ж ты им там, в темнице, не разъяснил всю свою хрестоматию?

— У меня в тот момент жизни нужных ощущений не было, — объясняет Горшеня. — Я тогда не знал ещё, что да как им втолковывать надо, дурака с ними валял.

— А сейчас кого валяешь? — дальше спрашивает Аким. — Умного?

Замолчал Горшеня, замкнулся.

А Тимофей-рассказчик ему спокойно так предлагает:

— Ты бы и вправду шёл бы к ним, к никвизиторам, чем тут перед нами кобениться. Они тебя, наверное, в главные советчики произведут, каши тебе отвалят — не нашего болотного посола, а из главного королевского котла, с мермеладом да с изюмчиком.

— Ну вот что…

Это до сей поры молчавший Евсей-старшой встал, травину изо рта выплюнул, бороду пригладил, рубаху одёрнул. Видать по выправке — тоже в рекрутчине себя достаточно гробил мужик. Стоят Евсей и Горшеня друг против друга — два одновозрастных солдата, два обветренных ковыля. Остальные Семионы притихли, ждут, какой вескости слово молвит их старший брат. А тот сосредоточился, взгляд на Горшене сцентровал и говорит:

— Хватит, братцы, слова месить, обиды завязывать. Что ты, добрый человече Горшеня, скажешь, ежели мы этот ковёр змею тому лютому возвернём в целости и сохранности?

— Что скажу… — Горшеня такого разворота не ожидал. Пребывал он в надёжной боевой стойке, любой лобовой удар отразить был готов, а тут его вроде как и не ударили, а по плечу потрепали. Не сразу он колючки свои убрал и только после раздумья, когда в голове кое-что в обратную сторону прокрутилось, выбубнил: — Что скажу? А то и скажу: вернёте ковёр — правильно сделаете.