И речь шла про человека, которого после тяжелого рабочего дня подняли с постели, чтобы он коротал ночь в крошечной спаленке без камина, принимая трудные роды!

Мать Лоры утверждала: «Все доктора – герои», и говорила это с чувством, ведь в ночь перед рождением Лоры врач приехал к ней из ближайшего городка, невзирая на снежный буран, один из сильнейших на памяти тогдашних людей. Ему пришлось оставить лошадь и двуколку у фермерского дома на большаке и пройти последнюю милю пешком, так как окружную ларк-райзскую дорогу совсем замело. Неудивительно, что, когда Лора наконец появилась на свет, он произнес:

– А вот и ты! Та самая особа, которая и устроила весь этот переполох. Будем надеяться, ты того стоила!

Эту фразу запомнили и пользовались ею как заготовленной впрок розгой, когда Лора плохо себя вела в детстве.

Летом из окна почты Лора могла разглядеть возвышавшуюся над густой зеленой листвой серую церковную башню с флагштоком и витые краснокирпичные трубы дома священника. Зимой сквозь голые деревья виднелись узоры на алтарном окне церкви, старинный кирпичный фасад пастората и грачи, трепыхавшиеся и кричавшие над вершинами высоких вязов, в которых они гнездились ранней весной.

Ко времени приезда Лоры в Кэндлфорд-Грин попечением о душах тамошних жителей занимался священник старой школы. Это был осанистый, как тогда выражались, пожилой человек, высокий, скорее крупный, чем дородный, с румяными щеками и копной седых волос, державшийся с сознанием своей власти. Жена его, маленькая коренастая толстушка, расхаживала по селу в удобном старом платье, ведь, как она однажды сказала, «Здесь все меня знают, так стоит ли наряжаться?» Однако, направляясь в церковь или нанося послеобеденные визиты тем, кто был равен ей по положению, она одевалась в шелка, атлас и страусовые перья, приличествовавшие ее рангу внучки графа и жены священника, обладавшей немалым личным состоянием. Сельчане говорили, что женщина эта «немного своевластная», но в целом она пользовалась у них популярностью. Навещая обитателей коттеджей или совершая покупки в лавках, пасторша обожала выслушивать и обсуждать последние пикантные сплетни, которые не гнушалась затем повторять, причем, по утверждению некоторых, кое-что прибавляя от себя.

Церковные службы были долгими, старомодными и скучными, зато все делалось как следует и в надлежащем порядке, а музыка и пение для тогдашней сельской церкви казались исключительно хорошими. В своих проповедях мистер Кулздон призывал бедных прихожан довольствоваться предназначенной им свыше участью и повиноваться установленному на земле порядку. Богатым же напоминал об ответственности, налагаемой на них высоким рангом, и долге благотворительности. Будучи человеком состоятельным, занимая видное положение в маленькой общине и искренне любя деревенскую жизнь, сам он, естественно, не усматривал в общественном устройстве никаких недостатков, а поскольку по натуре был щедр, обязанность помогать бедным и страждущим также доставляла ему удовольствие.

В холодные, суровые зимы в пасторатском стиральном баке дважды в неделю варили суп, который без лишних вопросов наливали в бидоны всем явившимся. К этому супу – наваристому, аппетитному, с перловкой, кусочками постного мяса, золотистыми кружочками моркови и маленькими пухлыми клецками, настолько густому, что в нем, как говорили, ложка стояла, – не могли придраться даже самые неимущие бедняки, многоопытные знатоки и ценители благотворительных супов. Больным посылали карамельные пудинги, домашнее желе и полбутылки портвейна, а кроме того, в приходе существовал неписаный закон, согласно которому, любой выздоравливающий, отправив в воскресенье ровно в половине второго в дом священника тарелку, получал порцию пасторского жаркого. На Рождество раздавали одеяла, девочкам, впервые отправлявшимся в услужение, – сорочки из небеленого миткаля, старухам – фланелевые нижние юбки, старикам – жилеты на фланелевой подкладке.

Так продолжалось целую четверть века; мистер и миссис Кулздон, их толстый кучер Томас, горничная Ханна, лечившая сельчан от мелких недомоганий травяным чаем и мазями, повар Гэнтри, пятнистый далматин, бежавший за экипажем миссис Кулздон, тяжелая резная мебель из красного дерева и роскошные парчовые портьеры в доме священника казались местным жителям почти столь же вечными и незыблемыми, как церковная башня.

Но однажды летним днем миссис Кулздон, одетая в выходное платье, укатила в своей коляске на большой модный базар и организованную знатью графства благотворительную ярмарку, а обратно, в придачу к своим многочисленным покупкам, привезла микроб, который прикончил ее в течение недели. Мистер Кулздон тоже подхватил инфекцию и через несколько дней последовал за женой; супругов похоронили в одной могиле, к которой их гробы сопровождало все население прихода, искренне оплакивавшее усопших по меньшей мере один день, даже те, кто раньше о них почти и не думал. «Кэндлфорд ньюс» поместила трехколоночный отчет о похоронах под заголовком «Трагедия в Кэндлфорд-Грине: похороны всеми любимого священника и его супруги» с фотографией могилы и прилегающей лужайки, заваленных венками, крестами и трогательными букетиками садовых цветов; выпуск этот продавали по четыре пенса за штуку; статью вставляли в рамки и вешали на стены коттеджей.

Потом прихожане начали задаваться вопросом, каким будет новый священник.

– Нам повезет, если следующий будет таким же хорошим, как мистер Кулздон, – говорили люди. – Тот был настоящий джентльмен, а жена его – леди. Никогда не вмешивался ни в чьи дела и был добр к бедным.

– А покупал только в местных лавках и расплачивался сразу, – подхватывали лавочники.

Несколько месяцев спустя после того, как рабочие заново отделали в пасторате все комнаты, а сад и загон перерыли вдоль и поперек, чтобы добраться до сточных труб, что, само собой, вызывало подозрения, прибыл новый священник, но он сам и его семья относились уже к совершенно новому порядку вещей, а посему о них в этой летописи будет рассказано ниже.

Иногда нам чудится, что привычное земное окружение усопших должно нести на себе их отпечаток. Мы видели их в такой-то день, в таком-то месте, в такой-то позе, улыбающихся или не улыбающихся, – и сцена эта столь глубоко запечатлелась в наших сердцах, что нам кажется, будто они должны были оставить после себя более прочный, хотя и невидимый для глаз простых смертных, след. Или, быть может, лучше сказать: след, невидимый ныне, ибо с открытием звуковых волн проявилось бесконечное множество вариантов.

Если же в мире сохранились подобные отпечатки старого доброго мистера Кулздона, то, возможно, один из них – тот облик, в каком однажды увидела его Лора, когда священник во время одной из своих ежедневных прогулок остановился на лужке. Откормленный и холеный, он стоял посреди мира, казалось, созданного специально для него, важно качал головой, взирая на ужимки резвившегося поодаль сельского дурачка, и точно задавал себе обычный вопрос простых смертных: «Как же