Ренсселерами или Скайлерами – семья Джона была из купцов-гугенотов, бежавших из Франции от преследований католиков около столетия назад, – но в Новом Свете необязательно было иметь титул, чтобы попасть в высшее общество.

Золото и серебро, полученное от торговли, блестело не меньше, чем унаследованное, и к тому же говорило о трудолюбии и предприимчивости семьи, в отличие от принадлежности к аристократии, что говорило лишь о слепой удаче. Джон был на десять лет старше Алекса и тоже имел адвокатскую практику. «Еще один, и можно будет организовать свой клуб бокса», – шутливо заметил он, в ответ на что Сара воскликнула: «Адвокаты? Бокс?» и расхохоталась. Джон учился с прославленным Бенджамином Киссамом, как и Линдли Мюррей, а также, как и Алекс с Говернером Моррисом, был выпускником Королевского колледжа. Алексу было приятно услышать от Джона, что их альма-матер, закрытая на время британской оккупации, снова планирует начать работу этой весной, но теперь будет носить имя Колумбийский колледж.

Но больше всего его привлекала в Джоне твердая уверенность старшего коллеги в необходимости срочного создания единого правительства, которое объединит все тринадцать штатов и будет руководствоваться общим сводом законов – «Конституцией, если хотите», – который будет гарантировать, что каждый гражданин, будь он жителем любой из Каролин, Нью-Хэмпшира, Вирджинии или Мэна, будет пользоваться равными правами и нести равную ответственность, как и любой другой американец.

– Местная гордость – это хорошо, – заявил Джон Джей. – У каждого штата, как и у каждой страны, есть свои особенности. Но будь мы нью-йоркцами или нью-джерсцами…

– Джерсийцами, – поправил его Джон Резерфорд.

– …будь мы нью-йоркцами или нью-джерсийцами, мы все американцы, и это навсегда. У Вирджинии есть табак, у Каролины – хлопок, у Мериленда – крабы, у Массачусетса – ужасные зимы, – в ответ на это замечание последовал взрыв смеха, – но у всех нас есть еще и американский дух, дух свободы действия и непоколебимого благочестия. Мы судим нашего соседа не по его фамилии или происхождению, а по тому, что он достиг своим умом и своими руками.

– Молю, скажите мне, – вступила Элен, – по каким критериям вы будете судить о вашей соседке? По покрою платья или по фигуре под ним?

Джон покраснел, как и еще несколько мужчин, а вот женщины за столом обменялись понимающими взглядами.

– Вы, определенно, не станете утверждать, что женщине не идет на пользу красота? – спросил Джон, когда снова смог говорить.

– Я бы сказала, что зачастую она – помеха, – ответила Элен, – и столь же спорный критерий для оценки женской состоятельности, как и фамилия у мужчины.

Ответом на эти слова стали очередной взрыв смеха, на этот раз женского, и покрасневшие лица мужчин. Затем Алекс с удивлением услышал, как заговорила Элиза.

– Я думаю, что ни одна из сидящих за этим столом не станет с вами спорить, но также уверена, что говорить такое вслух смеет только очень красивая женщина.

Эти слова стали фразой вечера и вскоре обошли все вечеринки тем таинственным путем, которым распространяются новости, всегда повторяясь в любой гостиной или столовой, куда были приглашены Гамильтоны. Для Алекса было своего рода облегчением то, что теперь очередная седовласая матрона или полупьяный торговец в костюме военного покроя, никогда не нюхавший пороха, не спрашивали его: «Вы же тот самый Александр Гамильтон, который служил с генералом Вашингтоном?», а затем не заставляли рассказывать одну за другой истории о спасителе Америки. Теперь они спрашивали его жену: «О, так вы и есть та самая Элиза Гамильтон, которая затмила Элен Моррис на ее собственной вечеринке? Я так много о вас слышала».

Элиза, уверенная в себе, но в глубине души застенчивая, обнаружила, что оказалась в центре внимания общества, а не на его задворках, и хотя не утратила своей сдержанности, но охотно приняла новую роль «светской дамы», как она сама выразилась с легкой улыбкой, словно придуманное ею определение было не совсем подобающим.

– Раньше люди говорили, что я женился на тебе ради денег и фамилии, – шутливо ворчал однажды ночью Алекс, когда они, усталые, добирались до дома после очередной затянувшейся вечеринки. – А теперь говорят, что я женился из-за твоей красоты и очарования. И я могу лишь гадать, что, по их мнению, принес я в наш союз.

Элиза не могла не поддразнить его.

– Ты хорош в том, чтобы держать дверь или зонтик, и в крайнем случае вполне можешь зашнуровать корсет. Девушка справилась бы хуже.

За эту остроту Алекс заставил ее расплачиваться всю ночь напролет.

20. Слезы вдов

Пивная Растона

Нью-Йорк, штат Нью-Йорк

Февраль 1784 года

Какой бы насыщенной ни была их общественная жизнь, несколько дней спустя Алекс шел отнюдь не на очередную вечеринку. Он направлялся к дому своей самой главной клиентки. Пивная Растона занимала первый этаж трехэтажного здания, также как и таверна Самюэля Франсеса «Голова королевы», расположенная в паре кварталов отсюда, на углу Жемчужной и Бродвея. Второй этаж был отведен под комнаты внаем, и в некоторых из них постояльцы жили месяцами, тогда как другие сдавались на ночь. Третий этаж просторного здания занимали апартаменты миссис Чайлдресс и двух ее детей. Алекс торопливо прошел сквозь шумный трактир. Теперь подавальщицы уже узнавали его, поэтому, попросив, чтобы наверх подали пинту темного – вечер выдался холодным, и ему нужно было чем-нибудь согреть внутренности, – Алекс быстро преодолел два лестничных пролета. Лестница была довольно узкой и примыкала к главной печной трубе здания, поэтому здесь было тепло, и к тому времени, как Алекс добрался до закрытой двери в апартаменты, его щеки разрумянились. Он потянул за цепочку и услышал звонок колокольчика в глубине апартаментов.

Спустя несколько мгновений миссис Чайлдресс сама открыла дверь. Она давно уже распустила домашнюю прислугу, а в пивной и в номерах держала лишь самых необходимых работников. Номера продолжали приносить ей неплохой доход, но проценты по займу, взятому, чтобы купить здание на Бакстер-стрит, которое отняли у нее вместе с перегонным оборудованием, съедали всю ее прибыль.

– Мистер Гамильтон, – воскликнула она, и ее лицо осветила улыбка, – я не ждала вас раньше завтрашнего дня! Прошу вас, входите.

Она отступила в сторону, и Алекс прошел в просторную прихожую. Здание Чалдрессов стояло на углу улицы, и ряды окон апартаментов выходили на обе его стороны, поэтому внутри было столько света, сколько мог обеспечить ранний февральский вечер.

Миссис Чайлдресс пригласила его в гостиную, огромную комнату с тремя высокими окнами в обрамлении тяжелых штор из голубого дамаска с бронзовым отливом. Она указала ему на обтянутую велюром софу, а сама устроилась в элегантном,