жизни, показать, что я изменилась в лучшую сторону и попросить за все прощения?.. А будет ли у меня вообще возможность облегчить душу, или так и придется носить в себе эту вину? От пугающей мысли темнеет в глазах.

Почему ей стало хуже, насколько все плохо⁈

Идиллические картинки сменяются каруселью событий из моего бесшабашного прошлого: дикие пляски на поломанных ящиках из-под рассады, бледное лицо в окне террасы, приоткрытая рама, тихий разговор двух женщин на рассвете…

Если я в ужасе от таких новостей, то каково сейчас остро переживающему чужую боль, одинокому, доброму и сломленному Ване? Я с грохотом вскакиваю со стула и, прямо в тапочках и с полотенцем на голове, вылетаю в прохладу сонного, почти летнего вечера. Не разбирая дороги, со всех ног спешу к воротам, но внезапно впечатываюсь в выросшее перед калиткой препятствие, отпрыгиваю назад и, задохнувшись от испуга, поднимаю глаза.

— Валерка, здорово! Куда понеслась?.. — сражая парами крепкого алкоголя, ухмыляется папаша, раскручивает на толстом пальце брелок и, вскинув бровь, ждет от меня проявлений подобострастия, щенячьей преданности и радости. И все свежие и давно затянувшиеся раны на душе и на теле одновременно оживают и вопят в голос.

* * *

Глава 43

— Мать где? — не узрев на моем лице должного восторга, заплетающимся языком осведомляется он, идет прямо на меня, будто я бесплотный дух или пустое место, и я рефлекторно пячусь. Он не должен узнать о маминой работе — иначе точно сделает так, чтобы ее уволили.

Раньше ей дозволялось продавать подругам ароматические свечи и цветочное мыло, рисовать карандашные скетчи, вязать игрушки и варежки, но это занятие не обеспечивало финансовой независимости. Теперь, когда она освободилась, и мы можем сводить концы с концами, вмешательство папаши станет катастрофой!

И я быстро нахожу другой ответ:

— Мама в Задонске. Брунгильде стало хуже, и мама с тетей Мариной поехала… Они до завтра там останутся, — тараторю в надежде, что папаша сядет в свой джип и отвалит восвояси, но он и не думает уходить, и я осторожно уточняю. — А ты… к нам надолго?

— Не ссы, Валерка. Кое-какие документы заберу и поеду, — он стаскивает полотенце с моей головы, веселится и ржет, что в таком виде я похожа на давно не стриженную овцу, больно дергает за мокрые волосы и вздыхает: — Пошли-ка, кофейку папане намутишь. Что-то я в дороге накидался… Надо бы малость обломаться.

Он подталкивает меня в спину, не разуваясь, заламывается в дом, грохоча и сшибая углы, заруливает на кухню и с царским видом усаживается за стол.

Меня выбешивает его присутствие, неумные шуточки и вонь перегара, но я смиренно включаю свет, заливаю в чайник холодную воду и судорожно соображаю, чем бы его угостить. Он любит роскошный прием со сменой нескольких блюд, коньяком, мясной нарезкой и ресторанным обслуживанием, и жалкие крекеры с плавленым сыром его не устроят. Значит, грядет очередной вынос мозга. И это — в лучшем случае.

Тюлевая занавеска легонько трепещет от сквозняка, и я поплотнее закрываю окно.

Снаружи усилился ветер, небо над крышами помутнело, черные ветви яблонь жалобно скребутся в стекло. На душе тоже мутно: я волнуюсь за Анну Игнатовну и за маму, но еще сильнее я переживаю за Ваню. Где он сейчас, как переносит очередную беду?.. И как мог такой светлый день обернуться сущим кошмаром?

Отец громко икает, и я, вздрогнув, возвращаюсь в реальность. С каждой секундой его все больше развозит, без мамы неуютно — некому взять на себя его досуг и, в случае необходимости, послужить громоотводом, — но, одновременно, во мне растет глухое безразличие. За свою короткую жизнь я побывала даже под дулом «Сайги», и ничего — не умерла.

Размешиваю растворимый кофе в молоке и заливаю кипятком до краев пиалы. Я до сотой доли грамма помню все вкусовые предпочтения отца — иногда это становилось залогом спокойно проведенного вечера или вообще выживания.

Аккуратно выставляю на салфетку тарелку с крекерами и импровизированный капучино, но папаша цыкает, проводит ладонью по бычьей шее и недовольно гнусит:

— А че печенья-то какие дешманские?

— На что хватило, — вздыхаю я, констатируя очевидность. — Да нормальные печенья, мы едим.

— А… — папаша фокусирует на мне бессмысленный взгляд, и губы расплываются в торжествующей, ядовитой улыбочке. — То есть, плохо без меня, да? И учеба не ладится, и жрать нечего. А что так, Валер? Я же во всем был неправ. Я же вообще не человек?

Я молчу. Про добрых и понимающих отцов, которые дают дельные советы, поддерживают, защищают и тайком утирают слезы на свадьбах повзрослевших дочерей, я читала только в книгах. Детская память сохранили лишь его разухабистые выходки и шумные разборки с мамой, с тех пор, как папа переехал в областной центр, он наведывается к нам исключительно подшофе, и мне неизвестно, каким человеком он мог раньше быть. Но ведь когда-то он возил нас на волшебную поляну… Может, и с ним еще не все потеряно?

— Пап, а ты не забыл, как мы плыли на лодке? К маленькому озеру на том берегу. Мы там играли в мяч, ныряли в воду, смеялись…

Я сажусь на свободный стул, подпираю ладонью подбородок и с затаенной надеждой жду ответа, но папа шумно глотает кофе и не вдупляет:

— Какое еще озеро? С которого нас с пацанами в детстве твой дед гонял? Такого не было, Лерка, не ври. Я туда лет тридцать не плавал.

От досады сводит горло, но я лишь грустно усмехаюсь. Он тоже ни черта не помнит о прошлом, так зачем я продолжаю выискивать в нем человечность и доброту?

— Как Кристинка? Кого ждете, пап? — я спрашиваю скорее из вежливости, но эта тема находит в отце живой отклик, и его распирает от гордости:

— Сына ждем. Наследника! Кстати, я ему уже хату купил. В Москве. Вырастет — поедет покорять. Че, Валерка, завидно? Его-то я нормально воспитаю. Сам.

— Это вряд ли… — шепчу под нос и прячу глаза. По венам кислотой растекается обида, в груди тяжело, и трудно дышать.

Как на грех, папаша слышит мой комментарий и мгновенно звереет:

— Чего?!! — он швыряет в тарелку надкусанное печенье, вскакивает и брызжет слюной: — У меня нормальная семья, молодая жена. Я, может, только жить начал! Кристинка — решительная баба, я ее уважаю! А мать твою за