– Господи, господи, – выдохнул Антуан презрительно, – какой же ты придурок! Баба я, значит, для тебя добрая, красивая, но не любимая. Придурок! Тебе знакомо вообще понятие такое – ответственность? Ты Бог. Ты понимаешь это, болван самовлюбленный? А впрочем, кого я спрашиваю? Не поймешь ты никогда, что такое жить в мире без надежды и любви. Слепой от рождения цветов не различает. Ты мне скажи только на прощание, зачем ты нам мечту эту дал, о любви и понимании? Издевался, что ли? Специально? Глумился, чувство юмора у тебя такое своеобразное?

– Антуан, – примирительно произнес Алик, – я понимаю твои чувства и твою обиду, но все не совсем так, как ты себе представляешь. Есть на свете любовь.

– Где она есть? Скажи, раз в жизни правду скажи! Кого ты любишь?

Алик задумался. Вопрос был страшный. Настолько страшный, что впору самому было с обрыва прыгать. Он вспомнил свою жизнь. Кого он действительно любит? Родителей? Любил, наверное, когда-то, а сейчас… Не факт. Ленку? Неладно что-то у них в последнее время. Хочется, чтобы ладно было, а не получается. Не факт. Баб многочисленных? Вот это уж точно нет. Деньги? Деньги, да. Деньги он любит. Но деньги не считается. Может быть, жителей Либеркиберии, им созданных? Как выясняется на примере Антуана, не любит он их. Кого же он любит тогда? Неужели правда скотина бесчувственная? Такой, как все, стал. Как все кругом. Секс, утробу набить чем-нибудь вкусным да эго расчесать до крови аксессуарами дорогими. Это и есть смысл его жизни? Тогда правда лучше с обрыва вниз головой нырнуть, чем жить так. «Понимаю я тебя, Антуан, ох как понимаю, – подумал он. – Вместе сдохнем, раз такое дело».

Алик даже отошел от застывшего товарища, чтобы разбежаться получше и прыгнуть со скалы, но в последний момент вспомнил холодную, скрипящую карету «Скорой помощи» и Сашку в ней. Сашку… Ее смех, ее глаза черешневые, ее слезы горькие и слова пронзительные: «Вот так и помру не влюбивши-и-и-и-сь…»

– Я дочку люблю, – сказал он, уверенно глядя в глаза другу.

– Любишь? – недоверчиво переспросил Антуан.

– Сто процентов люблю, даже не обсуждается.

– Точно?

– Точнее не бывает.

– А ты попробуй из нее мессию сделать.

– Но я же тебе объяснял. На земле я не бог, а обычный человек. Я не могу.

– А ты попробуй. Ты думал, что и меня любишь, а видишь, как вышло. Попробуй, не бойся. Что, страшно, ничтожество? Обосрался? Понял, сука, я вижу, что понял.

Антуан хрипло и злорадно рассмеялся. А Алик действительно понял. Обжигающе холодный червячок сомнения заполз в него и принялся выгрызать все внутри, хлестать своим ледяным тельцем остатки гордости и самоуважения, выпарывать малую толику человека.

«А вдруг я и Сашку не люблю? – ужаснулся он. – А вдруг, вдруг?»

Возникший вопрос, оказался чудовищно непереносимым. Алик не выдержал, зарычал, как зверь, и бросился с кулаками на Антуана.

– Нет! Нет! Ты врешь. Я люблю ее, люблю! Люблю, люблю, люблю…

С каждым «люблю», он бил Антуана по голове. А тот не падал, ноги его будто вросли в землю. Отклонялся только назад и тут же возвращался в прежнее положение. Как груша, как болванчик боксерский резиновый. С каждым ударом Антуан смеялся все громче, на его разбитых губах выдувались и лопались кровавые пузыри. И сквозь них плевками, все время, усиливаясь, вылетал злой и страшный полусмех, полустон.

– Люблю, люблю, люблю! – орал Алик, впечатывая кулаки в красно-белое пятно перед собой.

Лицо Антуана превратилось в кровавую кашу. В какую-то секунду Алик осознал, что он голыми руками убивает парня и остановился.

– Во-о-о-т, – сквозь кровавые пузыри пробулькал Антуан, – что и требовалось доказать. Давай, добей. Не хочу я с тобой жить таким. И не буду. Сколько раз воскресишь, столько раз и сдохну. Пока тебе не надоест. Ты, мразь, божественная, живи сам в своей блевоте и тоске. Без меня. Я пас. Навсегда пас. Навечно.

– Прости меня, – прошептал Алик, и из глаз его хлынули слезы.

– Бог простит. Ха-ха-ха! – забулькал Антуан, сплевывая на землю сгустки крови. – Бог простит. Ха-ха-ха! Каламбур, твою мать. Игра, мать твою, слов! Ха-ха-ха… – Внезапно он перестал смеяться. Неожиданно ясным взором посмотрел на Алика и удивительно спокойно, равнодушно даже, сказал: – Смотри, сейчас фокус покажу. Смотри и помни.

Антуан каким-то мелким беличьим движением поднес запястья к окровавленному разбитому рту с обломанными крошащимися зубами и принялся грызть вены. Он грыз и смотрел на Алика. Спокойно смотрел, без эмоций. Грыз и смотрел… Когда из вен фонтаном забила кровь, он показал Алику два средних пальца, помахал ими у него перед носом, победно улыбнулся и… И воткнул пальцы себе в глаза. И утопил их там. И скрючил. И начал выковыривать мозг. Молча. Без единого стона. Только когда его руки выпали из пустых глазниц, увлекая за собой длинные сопли вытекающих глаз, сгустки крови и частички мозга, Алику показалось, что он услышал едва уловимый сквозь лопнувший красный пузырь на губах выдох Антуана.

– Будь ты проклят, отец.

А может, это ему показалось? Все равно ничего страшнее он в жизни не видел. Антуан не упал – просто обмяк. Склонив голову на грудь, он ронял кровавые сгустки на землю и покачивался, точно дерево на ветру. Правильно, он же сам велел ему замереть, и приказ никто не отменил. И некому отменять. Он здесь бог. Он, он…

Медленно, очень медленно, сквозь голливудскую трэшевую нереальность случившегося, до Алика стало доходить, что произошло и кто всему виной. Он подполз к Антуану, обнял его ноги и заплакал. А потом он катался по песчаным дорожкам парка, жрал сырую влажную землю, царапал лицо черными от грязи руками и снова плакал. А после, когда сил уже не осталось, он лежал на траве и смотрел в сиреневое ночное небо. Слушал вой сирен вдалеке и стрекот вертолетов. Он не мог пошевелиться, и думать он не мог, а мог только лежать и смотреть в небо. Небо становилось темнее и ниже, пока не превратилось в абсолютную черноту и не рухнуло на него.

И Алик стал болью. Всей болью, какая только была на Земле и выше, и в Либеркиберии, и везде. Вообще всей болью.

«Хорошо, что я боль, а не человек, – подумал он. – Человек бы этого не выдержал. А смысл боли в том, чтобы больно было. Вот мне и больно. Как хорошо. Как больно…»

Алик очнулся в кабинете у Михая. Кожа горела, голова никак не могла найти место на шее. Голову хотелось уронить на пол, словно надоевший сдувшийся мяч. Не до конца понимая, где он, Алик осмотрел сидевших перед ним людей. Говорил Михай. Юрист с благоговением слушал.

– …И не надо мотать головой, уважаемый Алексей Алексеевич. Подставили вы нас. Гонор решили проявить не по делу. А мы вам зла не желали. Как лучше хотели. Не по-человечески это. Я из-за тебя коллегу нашего, – Михай оттопыренным мизинчиком показал на юриста, – обидел незаслуженно.