Пока пир говорил, внимание Амантая привлек седобородый, важный аксакал с загорелым морщинистым беззубым лицом, который внимательно, словно стараясь запомнить, вглядывался в окружающих.

«Уж не шпионит ли он? — даже подумал Турекул. Но затем отбросил эту мысль: — Что за глупости? Здесь нет ничего противозаконного. Чистая религия!»

И продолжил слушать пира.

— …Проповедник из Шираза привел описание состояния истинно любящего в поэтических образах, которые оставил великий суфий Баязид. Вот оно: «Я бродил по степи, прошел дождь любви, и почва была влажной: подобно тому, как ноги человека ступают по розовому саду, так мои ноги ступали по любви». Сказал он тогда много слов о любви не только к Богу, но и между людьми. Между мужчиной и женщиной. Вспомнил он и рубаи Хайяма.

Пир остановился. Взял паузу. Передохнул. И продолжил:

— И он говорил о любви так проникновенно и красиво, что все слушатели изошли слезами. Но вот проповедь закончилась. И один из его слушателей заметил, что у него пропал стоявший рядом осел. В тревоге он спросил проповедника и собравшихся: не видел ли кто, куда делось животное?

Все молчали. А проповедник между тем продолжил беседу. Он спросил собравшихся:

— Есть ли среди вас кто-либо, кому не довелось испытать любви?

Один недоумок, уродливый и грязный, но, кроме того, еще и глупый, вскочил на ноги и с гордостью заявил:

— Это я!

— Ты человек, чье сердце никогда не было охвачено любовью? — спросил старейший.

— Да! — ответил недоумок.

Тогда мудрец сказал:

— Эй, хозяин осла! Я нашел твою скотину. Иди забери его!

Такой неожиданный конец проповеди о любви как-то даже ошарашил всех собравшихся во дворе. Раздался смех. А пир продолжил:

— Без любви никогда не понять суфизма. Потому что наша вера подобна вселенной, которую не охватить взором. И вам надо не пытаться освоить все и сразу, а идти к главному. К любви. К Аллаху! Это путь к истине, по которому я поведу вас!

Где-то под крышей дома раздается бой барабана, ему начинает аккомпанировать то ли домра, то ли балалайка. Пир Исматулла Абдугаппар заводит речитатив. Его редкозубый рот выдает такой взвизгивающий, всхлипывающий звук, что Амантай в нем слышит то ли вой плакальщиц, то ли какую-то бесконечную мантру, которую он не может разобрать из-за этого всхлипывающего речитатива. В голосе пира слышно что-то больное, истерическое, бабье.

— Это громкий зикр. Зикр пилы! — коротко говорит ему на ухо стоящий рядом Бауржан.

Начинается движуха. Вся толпа, вслед за шейхом, пританцовывая, шаг за шагом движется по кругу. При этом все одновременно дергают головой справа налево и повторяют раз за разом: «Ху-ху, Хайи! Ху-ху, Хайи!»

При каждом таком движении ритмично и четко вдыхая и выдыхая воздух.

Они тоже постепенно включаются в этот процесс.

Амантай чувствует, как с каждым шагом на него откуда-то сверху или снизу, а может, от рядом идущих людей, начинает спускаться какой-то морок, похожий на невидимую, но обволакивающую мозги вязкую субстанцию.

Ритмичные движения людей, хлопки ладоней становятся все более резкими, отрывистыми. Некоторые наиболее экзальтированные участники по ходу дела закатывают глаза. У других на губах выступает пена.

Люди постепенно впадают в транс.

Один начинает рвать на себе рубаху. Двое, обернувшись друг к другу, обнимаются со слезами на глазах.

Странное дело, но ему уйти в забытье не удается. Какой-то невидимый самонаблюдатель живет в нем. И мешает впасть в это экстатическое состояние под названием «хал». Мало того, он, глядя на разошедшихся мюридов Исматуллы, чувствует какое-то неприятное раздражение. И его эстетическое чувство восстает против: «Господи! Да все это похоже на танцы первобытных народов! Не хватает только костра посередине. И кровавых жертв. Разве так славят Аллаха духовно развитые люди?!»

И еще он чувствует, что его высокий статус по жизни мешает ему слиться с этой толпой, с этими «чабанами», как мысленно про себя он определяет участников этого действа.

Но рано или поздно все заканчивается.

Молящиеся после всех рыданий, воплей, заламывания рук, падений наземь и других сопровождавших этот диковинный для него и привычный для них зикр, стали приходить в себя. «Оклёмываться».

Бауржан, возбужденный и вспотевший, зовет Амантая знакомиться с Исматуллой Абдугаппаром.

Он представляет Турекула, назвав его по должности. А затем, приложив руку к груди, представляет и самого проповедника:

— А это наш Магзум Таксыр, что в переводе на русский значит «хранимый Богом повелитель».

Мужичок в тюрбане пожимает руку Амантая и почему-то произносит:

— Жаксы![22] Жаксы! Что такие люди приезжают к нам, чтобы обрести истину и мудрость.

Вообще-то Амантай вроде никому не говорил о том, что он собирается тут черпать мудрость. Но «хранимый Богом повелитель» уже начинает длинную речь о том, что у него много последователей по всей стране, а в Алма-Ате многие его ученики — мюриды — занимают очень высокие должности и в науке, и в средствах массовой информации.

В подтверждение своих слов он называет Амантаю несколько фамилий весьма образованных и высокопоставленных людей.

Во время этого монолога Амантай думает: «А он не так прост, как кажется. Умеет чувствовать человека! Как он сразу угадал мои мысли по поводу собравшейся публики и тут же заговорил о больших людях».

А «пророк» уже рассказывает ему о том, что он борется с наркоманией, алкоголизмом:

— Много родителей приводят к нам заблудших овец. И мы помогаем. Лечим! Даем новую жизнь!

И тут же, не отходя, как говорится, от кассы, предлагает посмотреть их общежитие, где находятся излеченные.

Амантай соглашается. И они втроем, а с ними следом еще два мюрида идут в школу.

В этом походе у Амантая складывалось странное ощущение от этого человека. Ему казалось, что с помощью бесконечного рассказа тот словно вяжет его словами, будто окутывает его, лишает воли. Все говорит, говорит, то повышая тон, то убаюкивая его. И какая-то вялость, гипнотическая сонливость по ходу движения постепенно овладевает Турекулом.

Все бы, наверное, так и шло дальше. Но туман развеялся в тот момент, когда в одном из коридоров они натолкнулись на стоящего у стеночки раздраженного подростка. Рядом с ним женщина-казашка в непривычном одеянии — в мусульманской черной бурке, которых он, Амантай, немало повидал в Саудовской Аравии. Женщина оторвалась от стеночки, приблизилась к Исматулле и заговорила:

— Простите его, ага! Он еще неразумный ребенок! Пусть он останется у вас!