В «Докладах АН» статьи публиковались только по представлению членов академии. Кто же представил наукоподобную ахинею Знойко?

Сам главный редактор и президент Академии наук Сергей Вавилов.

Неизвестно, какие силы для этого удалось мобилизовать ныне безвестному Знойко. Но силы эти, несомненно, были очень велики, если в сентябре 1949 года сорокадвухлетний инженер, специалист по коррозии в черной металлургии, то есть по ржавчине, стал заведовать в Московском университете секретной ядерной лабораторией, созданной специальным постановлением правительства.[187] Он же возглавил уникальный по названию «эмпирический отдел» этой лаборатории. Ему бы еще научную биографию, сопоставимую с лысенковской, и… за эмпирическую историю советской физики трудно было бы поручиться.

Как мог Сергей Вавилов нести столь тяжкое бремя стыда — быть президентом сталинской Академии наук?

В ноябре 1948 года он получил открытое письмо от Генри Дэйла — президента Лондонского Королевского общества (английской Академии наук). Английский биолог и нобелевский лауреат просил исключить его из числа иностранных членов советской академии. Происшедший незадолго до того лысенковский погром советской биологии поставил жирную точку на истории загадочного исчезновения Николая Вавилова, иностранного члена британской Академии наук. В письме из Англии брат Николая Вавилова прочитал:

С тех пор как Галилей угрозами был принужден к своему историческому отречению, было много попыток подавить или исказить научную истину в интересах той или иной чуждой науке веры, но ни одна из этих попыток не имела длительного успеха. Последним потерпел в этом неудачу Гитлер. Считая, г-н Президент, что Вы и Ваши коллеги действуете под аналогичным принуждением, я могу лишь выразить Вам свое сочувствие.[188]

Сергей Вавилов был вынослив. Но чем дальше, тем большее бремя стыда приходилось ему нести. Из президентов советской Академии наук он пробыл на этом посту самое короткое время — пять с половиной лет, был самым широко образованным и… произнес наиболее постыдные речи. Но он переступал через свое Я не только чтобы удовлетворить власть имущих. Он заботился о тех, кто, по его мнению, заслуживал заботы, даже если лично они были ему далеки.

Например, Гинзбург вспоминает, как Вавилов относился к сотруднику ФИАНа, который подавал надежды, но был «довольно плохо воспитан (правда, скорее, это не вина его, а беда, однако дела это не меняет), раздражал своей нервозностью (ее принимали за нахальство) и, наконец, иногда говорил явные глупости. Известно, ум и способности — разные категории. Так вот, я помню выражение лица Сергея Ивановича [Вавилова] в ряде случаев: он все видел, несомненно, бывал недоволен, но не реагировал словом или делом и, главное, когда нужно, помогал этому человеку, защищал его».[189] Особый вес, этому свидетельству придает то, что «этот человек» — сам Виталий Гинзбург.[190]

Вавилов помогал людям, преданным науке. Наука для него была безусловной ценностью, главным инструментом человеческого прогресса.

Но все же и выносливость Вавилова имела границы. У окружавших его сложилось впечатление, что он, от природы физически крепкий, в последние месяцы жизни, страдая от сердечной недостаточности и отказываясь от врачебной помощи, «сознательно шел навстречу концу».[191] Такой уход, во всяком случае, не выглядел политическим шагом, который подвергнул бы дополнительной опасности дело, которому он служил. Но само служение теряло смысл.

Включение ФИАНа в атомный проект уже не выглядело успехом. Вавилов ведь стремился укрепить широкий фронт академических исследований. Но «высшие государственные интересы» потребовали, чтобы главный теоретик ФИАНа Тамм и многообещающий его ученик Сахаров весной 1950 года покинули ФИАН и фундаментальную науку. уехав «в неизвестном направлении», чтобы посвятить всю свою творческую энергию проблеме военной спецэнергии.

О том, что Вавилов на пороге своего шестидесятилетия исчерпал выносливость, имеется красноречивое свидетельство Анны Капицы. По ее словам, в годы опалы Капицы «Вавилов исподтишка много делал Петру Леонидовичу хорошего». В начале 1951 года Капицы были приглашены на ужин к Вавиловым:

Мы никогда раньше не бывали у Вавиловых, но мы поехали с Николиной Горы, провели вечер с Сергеев Ивановичем и его женой и были совершенно потрясены, — мы не могли с Петром Леонидовичем понять, почему он нас пригласил и почему он был так беспредельно откровенен в таких вещах, которые вообще друг другу тогда не говорили. Мы великолепно понимали, и он тоже, что дом прослушивается. И несмотря на это Вавилов был предельно откровенен. Мы с Петром Леонидовичем никогда до конца не могли понять всего этого. Тогда мы только почувствовали, что Вавилову очень трудно и тяжело. И мы не были удивлены, что он скоро умер.[192]

Сергей Вавилов умер от разрыва сердца 25 января 1951 года — ровно в восьмую годовщину смерти его брата Николая в саратовской тюрьме.

Всего через несколько недель после отчета о Слойке (20 января 1949 года) Сахаров узнал, что ему предстоит покинуть не только чистую науку, но и ФИАН и уехать из Москвы, потому что «это необходимо для успешной разработки темы». Об этом ему и Тамму сообщил Б.Л. Ванников — заместитель Берии по Спецкомитету и начальник Первого главного управления (ПГУ) при Совете Министров СССР. Так именовалась Советская атомная империя.

Тамм стал горячо объяснять, что ограничивать работу молодого талантливого теоретика Сахарова только прикладными исследованиями неправильно, не по-государственному. На это Ванников сказал только: «Лаврентий Павлович [Берия] очень просит вас принять наше предложение».

Как не выполнить такую просьбу?!

Сахарову надлежало отправиться в Конструкторское бюро № 11, организованное подальше от Москвы, чтобы к городскому шуму не добавлялись шумы совершенно секретного конструирования и экспериментирования. Где именно находилось это КБ, оставалось государственной тайной до конца жизни Сахарова, и он никому не раскрывал ее, не произносил ни названия Арзамас-16 — наиболее известного из его псевдонимов, ни имени Саров, которое маленький городок недалеко от Нижнего Новгорода получил исторически и которое вернулось к нему в 1996 году.