Разговаривая со мной, он вдруг остановился и стал растерянно озираться. Я спросил, что с ним, но он не отвечал. Вслед затем из груди его вылетел тяжелый вздох; он опять принялся плакать, приговаривая, что ищет то место, где помещалась его квартира – что это именно тут: он узнает большую печь, еще уцелевшую. Надо прибавить, что кругом было светло, как днем, не только в самом городе, но и на далеком расстоянии от него.

Екатерининский дворец в Лефортово

В эту минуту голова колонны, имея впереди отряд польских улан, остановилась и не могла двигаться дальше, так как узкая улица была вся завалена обвалившимися зданиями. Я воспользовался моментом, чтобы удовлетворить желанию несчастного попытаться разыскать трупы сына и жены в развалинах жилья. Я предложил сопровождать его; мы свернули в сторону на пожарище его дома: сперва мы не увидали ничего, что могло бы подтвердить его догадку, и уже я начал обнадеживать его, авось его близкие спаслись. Как вдруг у входа в подвал я увидал что-то черное, бесформенное, скорченное. Я подошел и убедился, что это труп; только сразу невозможно было разобрать – мужчина это или женщина; я и не успел этого сделать; человек, заинтересованный в этом деле и стоявший возле меня, как безумный, страшно вскрикнул и упал наземь. При помощи солдата мы подняли его. Придя в себя, он в отчаянии стал бегать по пожарищу, звать своего сына по имени и, наконец, бросился в подвал, где, я слышал, он упал, как безжизненная масса.

Я не нашел возможности следовать за ним и поспешил присоединиться к отряду, предаваясь грустным размышлениям насчет всего случившегося. Один из моих товарищей спросил меня, куда я девал человека, так хорошо говорившего по-французски; я рассказал ему о трагической сцене, разыгравшейся на моих глазах, и так как мы все еще стояли на месте, то я предложил ему взглянуть на пожарище. Мы подошли к дверям подвала; оттуда раздавались стоны. Мой товарищ предложил мне спуститься вниз, чтобы оказать ему помощь, но я знал, что извлечь его из этого погреба значит обречь на верную смерть– всех пленных предполагалось расстрелять– поэтому заметил, что было бы большой неосторожностью отважиться идти без света в такое темное место.

К счастью раздалась команда: «К оружию!» – это призывали нас продолжать путь. Только что собрались мы идти дальше, как услыхали шаги. Судите о моем удивлении, когда я увидел возле себя моего несчастного знакомца; он был похож на призрак и тащил на руках меха, в которых, по его словам, он хотел похоронить жену и своего сына-последнего он нашел в погребе мертвым, но не обгоревшим. Труп, лежавший у дверей, принадлежал его жене; я посоветовал ему спуститься в подвал и спрятаться до нашего ухода, и затем уже он может исполнить свой печальный долг. Не знаю, понял ли он меня, но мы ушли.

Добрались мы до Кремля в пять часов утра и всех пленных заключили в надежное место; но предварительно я позаботился отделить обоих портных, отца с сыном, с особым расчетом; как видно будет дальше, они оказались очень полезны нам за все время нашего пребывания в Москве».

Таким образом, Бургонь сумел спасти от смерти троих пленных. Остальных же расстреляли на следующий день. Утром из окна сержант увидел, как расстреливают каторжника: «Он не захотел встать на колени и принял смерть мужественно, колотя себя в грудь, как бы в виде вызова нам». А вечером Бургоня отправили на гауптвахту – майор Делетр прознал, что трое пленников избежали смерти по вине сержанта: «Я старался оправдаться, как мог, однако отправился в назначенное мне место. Там я застал еще других унтер-офицеров. Поразмыслив обо всем, я был рад, что спас жизнь троим пленным, будучи убежден в их невиновности».

Поведение Бургоня нельзя назвать типичным, все-таки разъяренные французы не особо пытались установить истину, хватая на охваченных пламенем улицах русских людей. Свидетель тех дней, граф Василий Перовский вспоминал: «Я увидел несколько солдат, ведущих полицейского офицера в мундирном сюртуке. Его взвели на площадку, и один штаб-офицер начал его допрашивать через переводчика. «Отчего горит Москва?

Расстрел поджигателей. Худ. В.В. Верещагин. 1897–1898 гг.

Кто приказал зажечь город? Зачем увезены пожарные трубы? Зачем он сам остался в Москве?» и другие тому подобные вопросы, на которые отвечал дрожащим голосом полицейский офицер, что он ничего не знает, а остался в городе потому, что не успел выехать. «Он ни в чем не хочет признаваться, – сказал допрашивающий, – но очень видно, что он все знает и остался здесь зажигать город. Отведите его и заприте вместе с другими».

Я старался, но тщетно, уверить, что квартальный офицер точно ни о каких мерах, принятых правительством, знать не может. «Что с ним будет?» – спросил я у офицера, который его допрашивал. «Он будет наказан, как заслуживает: повешен или расстрелян с прочими, которые за ту же вину с ним заперты».[138]

Именно эта горькая судьба, как мы помним, могла постигнуть и Пьера Безухова, прошедшего французский плен и много чего наглядевшегося во французских застенках.

Казни поджигателей проходили по всему городу. Рядом с домом Ростопчина появилась даже площадь, прозванная французами Площадью повешенных. Их казнили дважды: сначала расстреливали, а затем уже вешали на деревьях.

Норов A.C. Худ. П.Ф. Борелъ с фотографии СЛ. Левицкого. 1850-е гг.

Ужасным был конец оставшихся без помощи и лечения русских тяжелораненых солдат и офицеров: «Из всех зрелищ, кои вкупе являют пред нами картину разорения Москвы, самым страшным было зрелище пожара русских госпиталей; там оставались одни только тяжелораненые, ибо все те, которые были в состоянии держаться на ногах, бежали при приближении французской армии.

Лишь только пламя охватило помещения, где они продолжали лежать вповалку, случалось видеть, как они ползли, пробуя спускаться по лестницам или же выбрасывались из окон, испуская жалобные крики; но лишь на мгновение им удавалось оставаться в живых; они умирали, разбившись при падении с высоты, или становились жертвами голодной смерти безо всякой помощи. Более десяти тысяч раненных погибли таким образом», – писал француз-очевидец.[139]