— Разума у вас не меньше, чем воображения, госпожа Женни, — мягко сказал Мак-Аллан, — подумайте же сами, даже если вам удастся совершить эти чудеса настойчивости и преданности, будут ли иметь хоть какую-нибудь законную силу смутные, бредовые речи, произнесенные так давно и пересказанные лишь сейчас? Нет, поверьте мне, это пустая затея! Все поведанное вами здесь только утончает нить — чтобы не сказать волосок, — что связует мадемуазель Люсьену с аристократическим обществом. Действия, намеченные вами, уничтожат возможность выгодной, осмелюсь даже сказать — блестящей сделки для дорогой вам особы. Ваши розыски могут длиться очень долго, а какова тем временем будет участь мадемуазель Люсьены, стесненной в средствах, лишенной вашего присмотра, обреченной на одинокую и тяжкую борьбу за существование? Не говорю уже об опасностях, которые грозят беззащитной молодой девушке, не имеющей в свете должной опеки.

— Заблуждаетесь, сударь, — сухо заметил Мариус. — У моей кузины есть опекуны в лице господина де Малаваля и в моем.

— Вы опекун еще очень неоперившийся, — возразил адвокат, — а господин де Малаваль предлагает себя в качестве такового из одного лишь бескорыстного великодушия. Устоят ли эти опекуны, когда в более или менее близком будущем почувствуют тяжесть обязанностей, взятых ими на себя из мнимого чувства долга?

Не знаю, что ответил бы ему Мариус, но тут в разговор вступил аббат Костель, который до сих пор молчал, ничем не выдавая своих чувств.

— Вы не осведомлены, сударь, о том, — сказал он с восторженной горячностью, — что мадемуазель де Валанжи обручена с господином Мариусом де Валанжи и сохранит принадлежащее ей имя, согласна на то ее мачеха или нет. Если она и потеряет его по суду, то, без сомнения, вновь обретет в самом близком будущем. Таким образом, ваши предложения неуместны. Ни господин Мариус, ни его кузина никогда не согласятся взять деньги, сама мысль об этом для них оскорбительна. Мой вам совет: ничего больше не предлагайте, ну, а желаете обращаться в суд — обращайтесь. Возможно, вы добьетесь раздела имущества бабушки мадемуазель де Валанжи между нею и ее сводными братьями, возможно, добьетесь даже того, что ее вообще лишат наследства, — так или иначе, она будет ждать решения суда и мужественно встретит любой удар судьбы, находя утешение в любви супруга и преданности друзей.

— Как это прекрасно! — без тени замешательства ответил Мак-Аллан. — Если таков окончательный итог наших переговоров, я умолкаю, так как миссия моя окончена. Оспаривать законность завещания и гражданского состояния наследницы предоставляю другим, более охочим, чем я, до судебных процедур. Вся ответственность за грозящую катастрофу ложится теперь на господина Мариуса де Валанжи, а я умываю руки. Свой долг я исполнил.

Аббат Костель сделал решительный ход. У Мариуса уже не было выбора, приходилось идти ва-банк, но весь его героизм сводился к одной только позе и рыцарственные замашки отлично уживались с умением блюсти свою выгоду. Он счел вполне уместным предложить мне покровительство, рассчитывая, что его великодушный жест навеки свяжет меня с ним, если я выиграю тяжбу, но, если проиграю, покровительство это отнюдь не означало такой крайности, как женитьба. Он побледнел и, чувствуя, что взгляды присутствующих устремлены на него, совсем потерял самообладание, сжал кулаки и бросил на меня взгляд одновременно вызывающий и испуганный. Эта странная смесь угрозы и ужаса не ускользнула от столь проницательных наблюдателей, как господин Бартез, Мак-Аллан и Фрюманс. Что мне оставалось, как не подтвердить во всеуслышание заявление, уже сделанное мною господину Бартезу? Понимала я также, что все должна взять на себя, — только так можно было избавить Мариуса от унизительного сознания своей неспособности сыграть благородную роль, которую ему необдуманно навязал аббат Костель. Поэтому я тут же сказала, что по причинам, не связанным с нынешними обстоятельствами, переменила свое намерение и заранее отказываюсь от великодушного предложения, которое мой кузен собирался мне сделать. Едва с плеч Мариуса свалилось непосильное бремя, как он снова овладел собой и сделал под занавес красивый жест.

— Если так, — сказал он, подходя ко мне, — у меня остается только совещательный голос, но, надеюсь, ты сочтешь возможным сообщить мне свое решение и выслушать мои советы. А сейчас, после того как я предложил тебе все, чем располагаю, с моей стороны было бы неучтиво настаивать на спасительном выходе, безоговорочно и, быть может, опрометчиво тобою отвергнутом. Поэтому я ухожу, избавляя тебя от тягостного объяснения причин твоего отказа.

Он поцеловал мне руку, с непринужденным изяществом отвесил общий поклон и удалился с господином де Малавалем, который перед уходом счел необходимым выразить мне неодобрение, облаченное в форму учтивого соболезнования. В дальнейшем, когда начало работать его неукротимое воображение, он рассказывал и пояснял этот эпизод так: Мариус на семейном совете попросил моей руки и сделал это с настойчивостью самой пылкой и в выражениях самых красноречивых. Он, господин де Малаваль, равно как господин Бартез и даже господин Мак-Аллан, всячески убеждали меня вознаградить любовь столь самоотверженную и пламя столь чистое, но я тем не менее вняла дурным советам аббата Костеля и Фрюманса. Не знаю, какая роль в этой семейной драме была отведена Женни, но так или иначе, разрыв был делом исключительно моих рук: я вела себя как упрямый, капризный, избалованный ребенок и сама виновата, что проиграла игру. Такова была версия господина де Малаваля, постепенно обраставшая новыми подробностями, но в основе своей неизменная.

С уходом господина де Малаваля и Мариуса положение упростилось. В неприятном недоразумении, вызванном великодушным, но неуместным выступлением аббата Костеля, была и положительная сторона: теперь можно было возобновить переговоры, уясняющие мне мое положение. Мак-Аллан, разумеется, сразу спросил меня, поддерживаю ли я и сейчас, когда из щепетильности порвала помолвку с Мариусом, безоговорочный отказ аббата Костеля. В его вкрадчивых словах мне послышалась ирония, и я сказала, что должна подумать, как этот отказ обосновать и в какую форму облечь.

— Решение мое принято, — добавила я, — и менять его я не собираюсь, но что касается формы отказа, тут мне необходимо узнать мнение моих старших и более опытных друзей.

Так сдержанно я ответила лишь в угоду господину Бартезу — могла ли я отказать ему в этом знаке уважения?

— Оставляю вас наедине с вашими друзьями, — сказал Мак-Аллан, вставая, — и прошу прощения за то, что в первый же день проявил такую настойчивость. Но должен сразу предупредить — завтра собираюсь проявить не меньшую. Да, мне обязательно нужно вас повидать завтра же.

— Так скоро, сударь?

— Это, конечно, скоро, — согласился он, — тем более что мне для улаживания нашего дела отпущено довольно много времени. Но и у длительного времени есть пределы, и чем больше мы его потеряем, тем труднее нам будет сговориться. К тому же у меня есть и личные причины для частых встреч с вами. Когда-нибудь я, возможно, вам их изложу, а пока даю слово, что побуждают меня к ним ваши же интересы. Если господин Бартез, господин Фрюманс, или доктор Репп, или все трое согласятся присутствовать при нашей завтрашней встрече, я буду очень рад, так как ни в коем случае не намерен добиваться от вас решения за их спиной.