– Ни черта они не понимают, – проворчал он. Повел широченными плечами, стряхнул с себя куртку и насадил на крючок. Пригладил ладонью-лапой остатки волос, фыркнул. – Мозги у них у всех набекрень. «Классики»!.. Вот, Санька, сидят они передо мной, жопами по стульям аж елозят, в рот заглядывают, но – ни черта не понимают. Я для них не поэт, Санька. Не поэт. «Борец с режимом», «узник совести» – вот что я такое для них!.. – Он скривился, как будто нечаянно раздавил клопа. – Ну, это ладно, – сказал уже другим тоном. – Это ладно. Как у тебя дела? Уроки сделал?

Сашка покачал головой:

– Сейчас буду. Тебе чайник поставить?

Дед, раздувая мохнатые ноздри, втянул в себя воздух.

– Опять? – спросил он. – Опять?!

Солдатиков и краски Сашка успел ссыпать в ящик стола. Но запах-то остался.

Дед помрачнел и зашагал на кухню. Сашку, стоявшего на пути, отодвинул в сторону одним движением ладони. Не глядя.

Так же не глядя, стоя у раковины и набирая воду в чайник, сказал:

– Не маячь. Иди делай уроки.

– Деда, я…

– Иди.

Часов до девяти он сидел на кухне, смотрел телевизор и пил чай, кружка за кружкой. Невнятно ворчал себе под нос, Сашка расслышал только «мал-л-льчишки… едрен корень!.. дети!.. а потом удивляются…». Даже с папой дед разговаривать не захотел, так, перекинулся парой слов. Потом пришла мама, отобрала у него кружку, заставила переодеться в домашнее. Сашка к тому времени уроки закончил, он сидел в их с дедом комнате и листал детскую энциклопедию, исторический том. Читать не хотелось – рассматривал картинки.

– Ну что у вас опять? – спросила мама. Лицо у нее было бледное, наверное, кто-то из карапузов капризничал, или снова за Сурженко родители поздно пришли. – Давайте-ка миритесь, бойцы. А то ужинать не пущу.

Дед приобнял ее за плечи, звонко чмокнул в щеку:

– Не выдумывай, – сказал глухо. – Ужин я сам сейчас сделаю, иди отдыхай.

– Из-за чего поцапались?

Дед только отмахнулся:

– Мужские дела, не мешайся. Иди, иди… Мы тут сами.

Сашка сидел к ним вполоборота. Он знал, что случится дальше. Подумал с горечью: если Максу из двадцать шестой дядя давал советы, а Курдину дедушка, наверное, будет рассказывать про свои фильмы и спектакли, то вот Сашкин дед – он ничем подобным заморачиваться не станет. Только с утра до ночи читать нотации, учить жизни. «Война – это плохо, в войну не играют! Как можно играть в горе или смерть?!»

– Покажи. – Дед навис над Сашкой. Пахло от него уже сносней. Ненамного, но терпеть можно было. – Не бойся, не отберу.

Сашка выдвинул ящик и достал двух раскрашенных морпехов.

Подтянув к себе табурет, дед грузно опустился на него; зажал в пальцах одного из морпехов и, сосредоточенный, хмурый, принялся вертеть так и эдак.

– Похож. Только ремень не черный – фиолетовый должен быть. И «эфки» они с собой не носили. При зачистках от «эфок» мало толку. – Он поставил солдатика на столешницу, тот упал, и дед, подняв, провел подушечкой пальца снизу по подставке. – Не подровнял… а, краска попала. – Он выудил из кармана трофейный перочинный нож, щелкнул лезвием и одним ловким движением убрал все лишнее. Теперь морпех стоял ровно и крепко.

Дед осмотрел второго, кивнул.

– Эти были самые паскудные. Их пускали, если по-другому было никак. Мы их звали «прокаженными». За лица размалеванные… и не только. – Он откинулся на табурете, уперся спиной в шкаф. Тот чуть скрипнул. – Появились они не сразу. Миротворцы думали, что быстро управятся. Думали, все обойдется малой кровью. «Диктаторский, антизаконный режим», «народ устал…», «…как уже не чаянных освободителей». Поздно сообразили, что Батя этого ждал и готовился с самого начала. Вся армия у него вот здесь была, вся! – Дед сжал кулак, аж косточки хрустнули. – А мы тогда мало что понимали. Когда «проказы» начали вычищать всех подряд: армейских, цивильных, любых, – вот тогда мы поняли… – Дед помолчал, щурясь от света слишком близко стоявшей настольной лампы. – А они говорят: «предали идею», «переметнулись к диктатору», «ударили в спину».

Сашка сидел тихо. Дед сегодня был странный, странней обычного.

– Ладно, – сказал он, – забыли. Хочешь – играй. Лучше так…

За ужином дед шутил и вообще казался слишком бодрым.

– Что, все-таки подписали договор? – спросил отец.

Мать с укоризной взглянула на него, а дед только хмыкнул:

– Как же! Им, сукиным котам, новенькое подавай! «Ваше “Горное эхо” – конечно, классика и бестселлер, но к этой бы поэме две-три новые бы…» Ничего, я им напишу! Делов-то! Напишу так, чтоб аж… – Он опять до хруста сжал кулак и потряс им в воздухе. – Они от страха верноподданического обосрутся, но напечатают, да!.. Ты, доча, на меня не смотри и не шикай! Сам знаю! Но я – дикарь, мне можно!

– Не выдумывай, – устало сказала мама. – Ну какой ты дикарь?..

– Окультуренный! «Осознавший» и «бежавший из постдиктаторской анархии». Что я, по-твоему, газет не читаю? До сих пор вон пишут, а сколько лет прошло…

Папа покачал головой и даже отложил в сторону электронный ридер.

– Какое вам дело до их мнения? Они все эти годы говорили и будут говорить. У них мозги так устроены. Без этого они же сойдут с ума от собственной никчемности.

– Не любишь ты людей, – усмехнулся дед. – А еще врач.

Он вдруг успокоился, как будто решил наконец для себя что-то очень важное.

Папа пожал плечами:

– А вы – любите? Всех, до единого? После всего, что пережили?

Дед залпом допил чай и промокнул усы салфеткой.

– Это, – сказал он, – другая история. Не за столом и не при детях…

Когда Сашка чистил зубы перед сном, он услышал, как мама с папой моют посуду и вполголоса о чем-то спорят.

– …опять устроит какую-нибудь глупость.

– Не устроит.

– Уверена?

– Все эти годы он не вмешивался.

– Но мы же с тобой знаем, что хотел. А сейчас, когда… Ты ведь слышала, что он говорил.

– Он говорит это не первый раз. Пусть говорит. Они его там не воспринимают всерьез.

– Наши или?..

– И те и те. Пусть говорит. Это он себя накручивает, ему тогда лучше пишется.

«Ну да, – мрачно подумал Сашка, – ему лучше, а другим страдать».

Дед нацепил очки, устроился у себя за столом и погасил верхний свет. Абажур с фениксами придвинул поближе, разложил тетрадки, какие-то пожелтевшие листы, блокноты. Щелкал семечки и шуршал бумагой. Иногда делал пометки огрызком карандаша.

Семечки и стихи – это у него было неразделимо, как вдох и выдох. Сашка совсем мелким думал, что все поэты так писали: и Святослав Долинский, и Анатоль Пуассэ, и даже великий Ричард Олдсмит, – в одной руке перо, другая бросает в рот семечки.