Тут у меня перехватило горло, и я был вынужден выползти наружу, чтобы отдышаться. Думаю, вы поймете, отчего я не мог прийти в себя в течение довольно долгого времени. Проходившие мимо люди даже интересовались, не заболел ли я, а я в ответ только мотал головой и мычал что-то нечленораздельное. Наконец кто-то порекомендовал мне сходить показаться Йоханану, который, кстати, занимался еще и врачеванием. Это произнесенное вслух имя пронзило меня насквозь, как ромайское копье, и привело в чувство. Я вернулся в мастерскую, уже точно зная, что нужно предпринять.

Йоханан пришел, как и обещал, к вечеру. Вы не поверите, но я даже смог приветливо улыбнуться при его появлении. Возможно, моя улыбка выглядела несколько неестественной, но чего еще можно ожидать от тупого и невежественного гончара! Не переставая улыбаться, я передал ему наглухо запечатанный горшок, он сердечно меня поблагодарил, похлопал по плечу и ушел, унося с собой свою драгоценную ношу. Понятия не имею, где он ее спрятал… но, насколько я успел узнать этого человека, его горшок навряд ли лежит в общем хранилище.

Йоханан покинул нас еще через несколько месяцев. Он направлялся в Эфесус и на острова. А я остался при своих горшках, точно так же, как писцы — при своих чернильницах, пастухи — при своих козах, а виноградари — при своей лозе. Жизнь продолжалась, круг крутился, бесконечно вертелось перед моими глазами скользкое горло кувшина, мелькал на мокрой глине отсвет очередного утра из узенького окошка мастерской. Потом пришли дурные новости о Шимоне… а может, и не дурные: ведь он рассматривал свою мученическую смерть, как непременное условие успеха. По слухам, его распяли в Роме, причем распяли вниз головой, так что смерть и в самом деле получилась не из легких. Зная Шимона, я рискну предположить, что его казнь была самой что ни на есть настоящей… если только Йоханан не приложил к этому свою руку, свой изобретательный ум.

А еще через несколько лет пришла война, большая война. Канаи все-таки добились своего, подвели страну под ромайские мечи. Кумран погиб почти сразу, а потом пришел черед Ерушалаима и Храма. Помните канайское «Бог не допустит»? — Допустил, еще как допустил. Рухнули священные стены вокруг Святая Святых, увели ромайские кейсары в рабство побежденную и униженную Еуду. Прав оказался Шимон в своем споре с канаями. Осталось выяснить его правоту в споре с моим отцом, ученым Раббаном. Возможно, и тут сбудется его предсказание. И тогда… что тогда останется от знания в тусклом море зверского языческого невежества?

Книга! Останется Книга, плывущая в будущее, надежно спрятанная в недрах огромного ковчега, выстроенного для нее честным и умным Шимоном, изворотливым обманщиком Йохананом, самоотверженными посланниками-кумранитами, а еще — мною, пусть совсем немножечко, совсем чуть-чуть, но и мною тоже, мною, тупым гончаром бар-Раббаном…

Край неба над Моавом посветлел, луна перебралась на запад. Скоро покажется солнце. Ромаи не начнут свой штурм слишком рано. Торопиться им некуда: пролом в стене слишком широк, а защитники слишком малочисленны, так что можно позволить себе хорошенько выспаться. Они поднимутся по насыпи не для того, чтобы драться, а для того, чтобы убивать. Это был бы не бой, а бойня. Но не будет ни того, ни другого. Наш предводитель, Элазар бен-Яир решил иначе. Последняя крепость Еуды не подарит ромаям ни одного раба. Мы перебьем друг друга сами, как только покажется солнце. Молча, без криков и плача.

Хе-хе… наверняка, многие из местных канаев до сих пор думают, что «Бог не допустит». С этой мыслью они лягут на землю вниз лицом, с нею будут ждать, с нею почувствуют руку товарища на своем лбу и лезвие ножа на шее. С нею умрут. Наверное, в этом есть свой смысл. Я не принадлежу к канаям. Я вообще здесь случайно — чудом уцелевший обломок разгромленного Кумрана. Нет, я не убежал оттуда: как всегда, выбор сделали за меня другие.

Когда кумраниты заслышали вдали трубы Десятого легиона, было решено перенести все имеющиеся рукописи в Масаду. Я имею в виду — все те, что еще не были спрятаны в окрестных пещерах. Мы неплохо поработали, скажу вам, не хвастая. Горы вокруг Кумрана напичканы свитками, как тминная лепешка — тмином. В поселении остались только те, кто мог держать в руках оружие, остались, чтобы умереть. Мне приказали уходить. По причине старости, а может, никчемности. Воин из меня никудышный — всегда таким был, таким и остался.

И я ушел, унося на себе свитки — сколько мог унести. Книги пророков Ешаяу, Ермияу, Амоса и Теилим. И еще вот этот кусок меди. Хе-хе… а ведь я тогда перехитрил его — его, самого Йоханана, беспримерного умника и хитреца! Я, тупой и невежественный гончар! Хе-хе… Не знаю, где он припрятал горшок со свитком, но его извилистого вранья там не содержится. До потомков дойдет только честный рассказ Шимона — все по совести, по справедливости. А выдумки Йоханана — вот они, тонкий сверток, полтора локтя листовой меди. Все эти годы я носил его на себе, не решался выбросить. Как всегда, не решался. Куда девать это теперь? Свитки пророков я уже давно закопал здесь, на Масаде. Было бы конщунством класть вместе с ними еще и йохананову сказку.

Бросить вниз?.. Закопать прямо здесь?.. Как всегда, не можешь решить, а, бар-Раббан?.. хе-хе… да и зачем решать? Пусть лежит здесь, рядом со мной. Пусть судьба решает сама, решает за меня. Листовая медь — дорогой товар, немногим дешевле золота. Кто знает, куда в итоге доберется этот обрывок? Важно одно: даже если и уцелеет, он всегда будет надежно отделен от своей главной истории, к которой в свое время был так нахально приклепан — от благородного шимонова рассказа, от Ковчега, от великого плана спасения Книги. А сама по себе йохананова сказка так и останется нелепой и непонятной выдумкой, одной из многих. Вот и все.

А вот и солнце, мое последнее… давай, давай, поднимайся, нечего мешкать и смущаться. Я не боюсь смерти, никогда не боялся, а теперь, в старости, и подавно. Вон он идет, мой десятник, помощник моей смерти. Мы еще с вечера договорились, что я буду ждать его здесь, на восточном обрыве. Доброе утро, Азриэль! Эй, а ну-ка, не прячь глаза — смотри: солнце не прячет. Вот так… Не надо бояться: смерть — это всего лишь вращающийся гочарный круг, танцующий огонь, плывущее в облаках небо, текущая… текущая… текущая горлом кровь…

Сева проснулся с неуютным ощущением чьего-то присутствия. Он приоткрыл веки — чуть-чуть, ровно настолько, чтобы посмотреть. Увы, этого оказалось недостаточно: в узкую, исполосованную ресницами щелочку виднелся край подушки, рифленая обивка дивана под сбившейся простыней, квадратные плитки пола и ботинок, небрежно завалившийся набок. Сева слегка повернул голову, надеясь разглядеть побольше и в то же время остаться незамеченным. Он и сам не знал, зачем играет в эту древнюю детскую игру.

— Вот вы и проснулись, — сказала Ханна. Она сидела, поджав под себя ноги, в кресле напротив. — Завидую такому замечательному умению спать. Я вот не смогла. Покемарила часика три, а больше никак, ни в одном глазу.

— Который час? — спросил он, протирая глаза.

— Девять с копейками.

Сева почувствовал, что его взгляд, как глупый кутенок, ткнулся в круглые колени, в белую полоску бедра под разошедшимися краями махрового халата и немедленно отдернул дурачка в сторону, к окну. Не лезь куда не просят, гуляй исключительно в разрешенных местах! Боковым зрением он увидел, как Ханна одернула халат. Заметила его смущение. Женщины ловят такие вещи на лету, даже если их внимание полностью поглощено чем-то другим. Девять часов… а ведь ты должен был…