– Но он всюду обнимается с вами!

– Он делает вид, что я его друг, потому что за предательство друга можно выручить кучу денег, а за предательство врага не заплатит никто. Даттам не прогадал. Позавчера граф Най Третий Енот подарил ему право распоряжаться серебряными рудниками, – граф Най дорого меня оценил.

Арфарра помолчал и добавил:

– Извините, господин Ванвейлен, я, кажется, порчу ваши отношения с Даттамом, а между тем вам действительно не проехать без него в империю.

– А из-за чего, – спросил Ванвейлен, – Даттам стал монахом? Смирения у него меньше, чем волос у лягушки.

– Господин Даттам, – сказал Арфарра, – будучи девятнадцати лет, возглавил в провинции Варнарайн восстание Белых Кузнецов. Вешал людей сотнями и тысячами. Он, однако, был и тогда человек аккуратный и вел восстание, как предприятие, где в графе расходов – тысячи жизней, а в графе прибыль – императорская власть. Проиграл, ибо законы войны – не законы хозяйствования. Однако правительство помирилось с восставшими. Дядя Даттама стал наместником провинции, а Даттама едва не казнили и заставили постричься в монахи.

– Но это, – сказал Ванвейлен, – невероятно. Восставшая чернь… Разве мог такой разумный человек, как Даттам, надеяться на победу?

– Почему же нет, – сказал Арфарра. – Это только здесь, в королевстве, где сеньоры кормятся с седла и живут войной, народ не умеет бунтовать. А в империи люди, стоящие у власти, носят на поясе не меч, а печать, и восстания продолжаются годы и годы.

– А чего добивались Белые Кузнецы?

– Белые Кузнецы обещали, – едко улыбнулся Арфарра, – что, когда они завоюют ойкумену, они снова отменят «твое» и «мое». Тогда люди перестанут делиться на богатых и бедных, а станут делиться на избранных и неизбранных. Они обещали людям пять урожаев в год и всеобщее равенство, и раздавали своим последователям грамоты с обещаниями высоких чинов, и они убили больше народу, чем холера, и меньше, чем правительственные войска, и они считали, что в хорошо устроенном государстве не должно быть трех видов негодяев, как-то, – взяточников, сеньоров и торговцев.

Ванвейлен невольно улыбнулся. Давеча Даттам употребил эту же формулу, пугая своего собеседника убеждениями Арфарры, – видимо, фраза эта давно стала клише и характеризовала не столько обоих людей, сколько страну, из которой они были родом.

– Сдается мне, – сказал Ванвейлен, – что законы вашей империи не уступают в нелепости убеждениям ваших бунтовщиков.

Реакция Арфарры была немедленной. Его глаза угрюмо вспыхнули, и советник сказал:

– Господин чужестранец! Каковы бы ни были законы великой империи, – это дело или беда ее подданных, – и наша дружба окончится раз и навсегда, если вы еще хоть раз скажете что-то подобное.

* * *

Было уже заполночь, когда Ванвейлена отвели в предоставленные ему покои. Ванвейлен долго не спал, ворочался под шелковым одеялом, глядел, как лунные лучи пляшут в рисунках на стенах. Дело было не в том, что сказал ему Арфарра. Дело было в том, что королевский советник посадил купца за свой стол и стал говорить о вещах, о которых не говорят просто так.

Ванвейлен ведь кое-что знал о его докладе, из разговора с экономом Шавией. Знал он и том, как экзарх Варнарайна поощрил своего друга Арфарру подать прошение о реформе под видом доклада о хищениях. А когда оказалось, что его друг и в самом деле думает то, что написал в докладе, экзарх Харсома так обиделся, что послал своему другу с десятком стражников отличный подарок: изумрудный перстень с цианистым калием. А когда оказалось, что друг от подарка утек, экзарх Харсома послал стражников вослед и, такая пикантная деталь – из десятерых людей, у которых беглец останавливался, – троих сослал в каменоломни, а остальных – удавил.

Все эти известия не очень-то нравились Ванвейлену. Далекая империя за Голубыми Горами все больше и больше пугала землянина. Власти ее были наглы и продажны, соглядатаи – многочисленны и уважаемы, и даже лучшие из чиновников, такие, как Арфарра, по-видимому, даже не подозревали о ценности человеческой жизни.

Ванвейлена всегда считали человеком жестоким и предприимчивым, но он уже успел убедиться, что то, что на Земле посчитают непозволительной жестокостью, в этом мире посчитают человеколюбивым слюнтяйством.

И Ванвейлен не мог не думать о том, что славные соглядатаи Харсомы, в обязанности которых ходит рассказывать чудеса об экзархе, наверняка донесли ему об упавшем со звезд корабле, и о том, какую встречу подготовит лазутчикам со звезд господин экзарх…

А стоит ли, черт возьми, пробираться в империю? Да еще с таким проводником, как Даттам? Девять против одного, что корабль разбит или поврежден, и в какой, спрашивается, алхимической мастерской его ремонтировать?

Наконец Ванвейлен заснул. Ему приснилась пятилетняя дочка Зана Дутыша, подвешенная Даттамом за лодыжки, и спокойное лицо Арфарры. «Государство приносит зло отдельным людям и благо обществу,» – говорил беглый чиновник империи, – и что-то тут было ужасно не так.

* * *

А советник Арфарра сидел до рассвета над бумагами, потому что этот человек спал так же мало, как и ел. Он читал, впрочем, не книги, ибо тому, кто хочет быть ученым, надлежит читать книги, а тому, кто хочет быть политиком, надлежит читать доносы. На столе у него лежал листок со словами, которыми пьяный Ванвейлен называл сеньоров на пирушке оружейников. Арфарра сильно покраснел, перечитав листок, потому что на праздниках эти слова можно было слышать часто, однако Арфарра запретил включать их в составляемый им аломский словарь. «Странный человек, – думал Арфарра. – Сколько на свете странных народов».

* * *

Марбод выскочил наружу и оглянулся.

Сверху грузно спрыгнул человек:

– Попался! – и тут же глаза горожанина от удивления расширились: на белом вышитом кафтане он разглядел белый пояс ржаных корольков. – Эге! Да это Марбод Кукушонок! – вскричал он удивленно и сел без головы в кусты.

На дороге замелькали факелы.

– Держи вора!

Марбод, освещенный луной, бросился вверх по склону холма. Пояс он оборвал и намотал на руку, но бросить не мог. Тот был широк, как простыня: заметят и поднимут. «Поймают меня с этой дрянью в руках!» – в отчаянии думал Марбод.

Марбод взбежал на холм. Он надеялся поспеть к городским воротам раньше преследователей. Но было уже поздно: оттуда бежали наперерез. Марбод кинулся вправо. Чуть поодаль, на краю утеса, под сосной темнела кумирня. Марбод вкатился в домик.

В кумирне был только деревянный идол.

За тыном закричали:

– Выходи! Скоро прилив!

Марбод чуть приоткрыл дверь, упер кончик лука меж рассохшихся половиц, выбрал из колчана две стрелы с белым оперением и выпустил их одну за другой. Звякнули и погасли два разбитых фонаря.

– А ну, – насмешливо закричал Марбод, – кто наденет кошке на шею колокольчик?