Корабль подошел к обломкам самолета, но офицер вернулся к костру. Его подручные подоспели за ним с ведрами и приказали мужчинам залить огонь водой из моря. Офицер сдвинул козырек с глаз и прошел по кругу, скованный в движениях, но спокойный, и ухмыльнулся, услышав рыдания матери и дочери, съежившихся у его ног. А когда ему наконец стало ясно, что народ тут собрался сплошь невоенный: женщины, подростки, дети и старики, – ему как будто стало легче, и служебное рвение уступило место улыбке.

– Значит, вы фризы? Вы все фризы? И вы думаете, что война вас не касается? Народными обычаями балуетесь, как ни в чем не бывало? Как будто здесь не опасно, а? Костры жжете? Просто так!

За его спиной огонь издал хихикающий звук, когда на него обрушились первые потоки воды из ведер мужчин. Майке все еще хныкала в объятьях матери, вытиравшей глаза тыльной стороной ладони.

– А что случилось с этим самолетом? Вы видели, как он упал? – продолжал расспрашивать офицер.

– Да, – ответила наша учительница.

– Он по вам не стрелял?

– Нет.

– А что произошло? Его сбили?

– Не похоже. Он сам взял и упал.

– Ах, значит, вот как? Он сам взял и упал, а вы просто продолжили радоваться своей мирной фризской жизни? Как ни в чем…

Он внезапно умолк, заметив англичанина, и подошел к нему.

– Кто вы?

Толпа тихо вздохнула.

– Уи… Уильям… – послышался лепет летчика.

– Виллем?

– Да, – ответил мокроволосый парень без акцента. Просто-напросто сказал «Jа». А к какому языку относится это слово, сразу и не определишь. Оно может быть немецким, датским, фризским, а то и вовсе голландским.

– А отчего вы вымокли?

Парень попытался что-то простонать, но не смог проронить ни слова, зато его губы задрожали еще сильнее прежнего. Старик, обнаруживший его, взял слово:

– Он… он вошел в воду… чтобы проверить… точно ли летчик погиб.

Я уже давно заметила, что Анна Втык стоит совсем близко от меня, по левую руку. Даже не смотря на нее, я левым ухом ощутила, как она вспыхнула.

– И что? Он был мертв? – спросил офицер.

– Да… то есть, нет… не совсем… пришлось драться… он дрался с ним. Так ведь? – старик посмотрел на англичанина, который быстро поднял глаза на него, а потом снова потупился в песок и кивнул опущенной головой.

Мужики с ведрами принесли из моря еще воды, и свет от костра с шипением меркнул.

– Ага… Герой, значит? – усмехнулся тот, в пальто, но в следующий миг помрачнел: – А герои голову не вешают! – И он приподнял английский подбородок немецким стволом, испытующе посмотрел в глаза. – А что наш юный герой делает у баб? Отчего Вы не в армии? Вы дезертир? – сурово спросил он и сорвал шаль и плед с плеч солдата, так что тот остался в одной белой нижней рубахе. Судя по выражению лица английского паренька, он сам не помнил, помечено ли его летческое белье знаками авиации Ее нелетающего Величества: RAF.

Офицер отшвырнул рупор и сильным движением стащил рубаху с англичанина. И тогда прекрасный торс предстал перед нами – дамами и дедами – в жарко-золотистом свете костра. Парень повесил голову от глубокого стыда, а может, от страха, а офицер схватил его за правое плечо, развернул вполоборота и в припадке какого-то скрыто-извращенческого садизма велел парню снять штаны тоже.

Теперь Уильям дрожал в одних трусах.

Офицер долго медлил, разглядывая юношу. Можно было буквально услышать, как внутри него бурлит вожделение. Затем он шагнул к парню, стволом пистолета подцепил резинку трусов и стащил их с него. А ему велел стоять смирно: «Stillgestanden!»[138]

Нашим взорам предстал голый мужчина – настоящий бог любви во всей своей пламенной красе. Сквозь треск костра можно было различить глубокий, но почти беззвучный женский вздох. Здесь, вблизи от огня и смерти, моря и звезд, этот миг сорвал с нас все одежды времени, и мы стояли, словно древние и первобытные души на своем первом берегу, у первого огня, в приливе первой страсти. Я этого не забуду. Я никогда этого не забуду. Даже сейчас, через семьдесят лет, когда я лежу здесь в запустении, склонив одуванчик головы на смертное ложе. Я все еще вижу его: он стоит у меня перед глазами, будто сама причина жизни. Никогда прежде я не видела ничего столь угрожающе прекрасного, столь неприлично безобразного, столь невероятно правдивого. «Перевернутый цветок». Несмотря на студеный вечер и сотню женских глаз, английский детородный орган был красив и слегка колыхался (из-за дрожи, бившей его владельца) в своем черноволосом уголке тела – пламенем позлащенный стержень. Как и все присутствующие, тот, в фуражке, был поражен. Он некоторое время пялился на это роскошество, а потом подал голос: расхохотался и крикнул своим подчиненным:

– Вот именно это и нужно немецкой армии!

Они засмеялись дерзким смехом, а он повторил свою фразу и выжал из себя очередную порцию хохота. Шоу закончилось, едва начавшись, потому что трое престарелых фризов выплеснули на костер столько же ведер. Все стало темным. Теперь противотуманная фара на корабле была единственным светлым пятнышком на всем побережье. Из моря послышался крик, но человек в пальто не обратил на него внимания. Он спросил у голого его полное имя. Англичанин тихо бормотал, опустив голову, и закрывал ладонями свое сокровище.

– Ну, что?!! – заорал немец.

– Его зовут… Виллем… Виллем Ваннзее, герр, – сказала фройляйн Осингха.

– Ага, Виллем Ваннзее… – пробормотал офицер, достал блокнот и карандаш из своего черного кожаного пальто и записал имя. – Вам придет повестка! – наконец сказал он солдату, затем, усмехаясь, шагнул к нему и стукнул стволом пистолета по английскому фаллосу. С корабля опять послышался крик, и тот, в пальто, спрятал блокнот в карман. Он уже отправился было прочь, но Анна Тик неожиданно шагнула вперед и собралась заговорить. Но прежде чем она успела выдать англичанина, я подскочила сзади и зажала этой негоднице рот. Она стала сопротивляться, и мы упали на песок. Я оказалась внизу, но мне удалось прижать ей руки и ноги и заставить эту немку придержать свой немецкий язычишко. Фройляйн Осингха спросила нас: «Девочки! Что стряслось?!» И весь народ повернулся к нам, но держался на почтительном расстоянии. Человек с пистолетом фыркнул, немного удивившись этой детской потасовке, ведь он не знал, что это борьба не на жизнь, а на смерть. А когда он пошел прочь, Анне удалось вывернуться, и она уже поднималась на ноги. Но я умудрилась уцепиться двумя пальцами за резинку ее юбки сзади и снова утащить ее вниз. «Он анг…!» – только и успела она прокричать своим землякам, прежде чем я ударила ее по губам ладонью. Она уставилась на меня бешеным взглядом, затем все-таки вырвалась и собралась бежать по берегу вдогонку за офицером, но народ окружил нас полукольцом и не давал ей проходу. Она что есть мочи заорала: