Едва они оказались в прихожей, парикмахерша воскликнула:

— О несчастный человек, вы же все погубили!

— А что такое? — запротестовал близорукий вздыхатель. — Разве там кто-то прятался? Почему было сразу не сказать мне об этом?

— Нет, там никого не было.

— Тогда для чего все это ломанье, если мы были одни?

— О! Какие же мужчины грубые!

— Да в чем дело? Говори, или будь я проклят!

— Но ведь там была… я!

— И что с того? Разве ты не все равно что стена, которая слышит наши вздохи, или перегородка, свидетельница наших поцелуев, — стена, не имеющая ушей, перегородка, глушащая эхо? Уж не прячется ли она, случаем, от тебя, нашей посредницы, наперсницы нашей любви?

— Грубиян! Грубиян! — пробормотала парикмахерша, с восторгом замечая, что это слово приводит аббата в явное замешательство. — Грубиян, не способный понять всей деликатности чувств этой бедной женщины!

— Но ведь пока ты не появилась, она вела себя так же, хотя мы были одни.

— Э, сударь, вы разве не знаете, что есть такие секреты, в которых женщина не хочет признаться даже самой себе?

— Право же, девочка, ты преувеличиваешь: коль скоро имеешь любовника…

— Коль скоро имеешь любовника, — парировала парикмахерша, — не станешь вести себя так, будто у тебя их два.

Эта реплика заставила аббата прикусить язык. В самом деле, для ревнивца это был жестокий удар, но в споре женщины подчас скорее готовы дойти до жестокости, чем положиться на доводы разума.

Со вздохом, исполненным печали, аббат спросил:

— Тогда зачем она имеет двух любовников?

— Прекрасно! Я вас считала умным человеком, — сказала парикмахерша, — а выходит, вы такой же простофиля, как все.

— О! Это потому, что, сказать по правде, со временем устаешь.

— Господин аббат, предупреждаю вас: вы становитесь несносным; вспомните же, как все начиналось.

— Ах!

— Чего вы просили тогда? Милости, просто милости!

— Да полно вам, я же не отрицаю…

— А теперь все изменилось, у вас появились требования, вы стали удивляться.

— Зачем ей другой любовник?

— Праведный Боже, да вам-то что? Занимайтесь своими делами.

— По-моему, я ими и занимаюсь.

— Да, и таким манером, чтобы навсегда их испортить.

— Как так?

— Черт возьми! Вы ей докучаете, она отправит вас в отставку.

— А, проклятье!

— Конечно. Вы ее стесняете, она выйдет из терпения!

— Но я же только выражаю свою любовь к ней, каким образом ее могут стеснять мои признания? Я ничего иного не прошу, как только чтобы она их выслушивала.

— И больше ничего? Право же, ваши притязания чрезмерны! Разумеется, она будет вас слушать, но не здесь, не в доме господина Баньера, не в этой комнате, где ей все напоминает весну их любви, не на этой софе, где она столько раз грезила, лелея в сердце поэтический образ Ирода.

— Прелестно! А господин де Майи, его образ она тоже лелеет, не так ли?

— Ах! Вот каким злым вы теперь стали, прямо не человек, а скотина неблагодарная! Теперь вы еще вздумали попрекать ее увлечениями эту бедняжку, которая была так добра, что не вышвырнула вас за дверь!

— Да, верно, я был не прав.

— Ах! Как милостиво с вашей стороны признать это!

— Ну, так что же ты ей скажешь?

— Я? Ничего.

— Ты не поведаешь ей о моих страданиях?

— И не подумаю.

— Как же нам тогда помириться?

— Там видно будет.

— Но это произойдет скоро?

— Если вы будете благоразумны.

— Что же мне делать, чтобы проявить свое благоразумие?

— Действовать сообразно обстоятельствам и, главное, сообразно месту. Здесь вы только господин аббат д'Уарак, гость мадемуазель Олимпии, которая приходится возлюбленной господину Баньеру и более никому. Наконец, понятно?

— Ах, это все-таки слишком! Признай, по крайней мере, что свет не видывал подобной причуды!

— Вот еще! — хихикнула парикмахерша. — Не будь вы близоруки, вы приметили бы вокруг немало причуд куда почуднее этой и больше ничему бы не удивлялись.

— Пусть будет так! Но ты ведь печешься о моих интересах, не так ли?

— Само собой! Да если бы я о них не пеклась, разве стала бы читать вам такие проповеди?

— Что ж, в таком случае помири меня с Олимпией, и как можно скорее.

— И когда вы хотите, чтобы произошло это как можно скорее?

— Завтра, дитя мое.

— Черт возьми! Как вы скоропалительны!

— Я, видишь ли, прямо сгораю.

— Хорошо, так и быть, завтра; я попытаюсь, хотя это будет трудно.

— Вот тебе двадцать луидоров.

— Да уж попробуем, может, получится.

— О, — вскричал аббат, — когда ты так говоришь, я готов тебя расцеловать!

— Это будь я покрасивее?

— Пустяки! Я близорук.

— Иначе говоря, вы наглец!

— Ты так думаешь?

— Да, но я вас прощаю, потому что совсем не хотела бы, чтобы кто-нибудь увидел, как вы меня целуете.

Произнеся эти слова с горечью, которую она тщетно старалась скрыть, парикмахерша спровадила аббата, выпустив его через заднюю дверь.

Душа человеческая устроена так странно, что аббат отправился к себе очарованный этим приключением, быть может, больше, чем если бы оно разрешилось в согласии с его желаниями.

Вот почему, вместо того чтобы возвратиться домой, он поспешил к Иакову и, подняв его с постели, купил у него несколько драгоценных украшений, в числе прочих — то пресловутое кольцо г-на де Майи, которое было похищено Баньером у Олимпии и продано им честному сыну Израилеву.

Парикмахерша сдержала слово, данное аббату д'Уараку.

Все участники этой интриги были слишком заинтересованы в ее продолжении, чтобы гнев мнимой Олимпии мог пылать слишком долго.

На следующий же день вечером рассыльный явился к аббату с поручением, смысла которого нельзя было не уловить: он принес ключ от тайного дома, который, согласно условиям известного договора, он после каждого свидания оставлял в замочной скважине, тем самым давая даме сердца приятную возможность снова прислать его.