– Ну где же ты была? – упрекает Виноградская. – Я прочитала твой рассказ. Я столько слов тебе приготовила, а сейчас они уже все завяли.

В углу комнаты сидит Валя Чернова, та самая, которая ловила рыбу на сейнере. Валя ревнует. Для нее у Катрин нет такого голоса и таких слов, даже завядших.

Катрин переместила свою влюбленность с Вали на меня. Это очень обидно для Вали. Но Катрин не замечает ее страданий.

– Почему ты так громко разговариваешь? Все время кричишь, как в поле, – упрекает она Валю. Но это упрек-раздражение. – И что на тебе за платье? Посмотри на… – Она называет мое имя. Ставит меня в пример.

В глубине души Валя думала о себе, что она чурка неотесанная. Но была Виноградская, которая видела ее не чуркой, а частью березки. Видела ее уникальность в человеческом мелколесье. Этим жила. За этим и ездила к Виноградской. А сейчас что получается? Чурка и есть.

Валя замыкалась. Сидела в углу, как сирота. А Виноградская брала ведро своей любви, опрокидывала над моей головой, и ее любовь золотым потоком лилась на мою голову и на лицо. Я щурилась и жмурилась. Это единственное, чего я хочу в жизни. Любви.

Ребенок, например, совершенно не может без любви. Он хиреет, болеет, может даже погибнуть. Мне кажется, преступники вырастают из тех детей, кого не любили в детстве.

Взрослый человек тоже не может без любви. Но он приучается терпеть и терпит отсутствие любви, как боль. И старик не может без любви. Но старик давно живет и научился смиряться, как бездомная собака смиряется с голодом.

Я рассказываю Вале и Виноградской, как я работала крышей. Рассказываю весело, издеваясь надо всеми сразу.

– У тебя прохладный глаз, – замечает Виноградская, но ей нравятся и мой прохладный глаз, и лицо, и одежда, и душа, и мысли. Она видит во мне себя молодую. Мы похожи. Чем? Жаждой любви. Любовь – как флаг над бараком, и все, что делается в жизни, – для этого. И даже творчество в этот костер, чтобы ярче горел и был виден далеко. И КТО-ТО подошел на этот свет. Стоял бы и грелся и не хотел уходить.

– Знаешь, почему я написала «Член правительства»?

– Откуда же мне знать?

Кошачьи глаза Катрин становятся еще более кошачьими.

– Я влюбилась в Икс.

Она называет фамилию знаменитого актера. Я поражена. Он играет тусклых мужичков. Разве в него можно влюбиться? Оказывается, можно. Да еще как… Оказывается, только в него и можно.

– А он любил вас? – спрашивает Валя.

– Ну конечно.

– А почему вы не поженились?

Валя человек прямолинейный. Раз полюбил – женись. А не женишься – значит не любишь.

– У нас не совпали времена года.

Валя – не понимает, что это значит. Я тоже не очень понимаю, но пытаюсь разобраться. Внутри Катрин цвела весна. А внутри Икс стояла осень – теплая, солнечная, но осень. Виноградская налетела со своим цветением. Они вместе зазвенели, взметнулись. Но выпал снег. Настала зима. Виноградская после весны ждала лета, завязи плодов, созревания. А у Икс зима. И ничего не сделаешь. Никаких тебе завязей. Снег.

Что было его зимой? Может быть, тридцатые годы? Сталин постепенно псовел и превращался в пса? «Мы живем, под собою не чуя страны. Наши речи за десять шагов не слышны. А где хватит на полразговорца, там припомнят кремлевского горца…» Так писал Мандельштам и за эти слова заплатил жизнью. Такое было время.

Виноградская влюбилась в Икс и написала сценарии «Член правительства» и «Партийный билет». Надвигался тридцать седьмой год. Она не замечала. Она любила Икс. Наступила большая чистка. Она не понимала. Время существовало как фон. А Икс – портрет на фоне. Она любила, устремлялась за любовью и не могла достичь. О могущество мужчины, не идущего в руки!

Виноградская лезет куда-то в ящик, достает старую фотокарточку, на которой она молодая вместе с молодой Марецкой сидят в телеге, запряженной лошадью. Внизу подпись: «Три кобылы».

Мы с Валей уходим поздно. Уходим тем же путем, что пришли: вниз по деревянной лестнице. Мостик. Кладбище. Церковь. Вдалеке стучит электричка. Меня немножко познабливает, скорее всего от нетерпения. Мне хочется НЕМЕДЛЕННО стать лучше, талантливее, написать что-то такое, от чего бы все вздрогнули и обернулись.

Чему меня учила Виноградская? Ничему. Но вот это состояние могла вызвать она одна. Как экстрасенс, устанавливала невидимые ладони над моей головой, и все волосы дыбом и мозги дыбом, все во мне устремлялось куда-то вверх, в другие ветры и воды, где ОДНА любовь, ОДНО дело, ОДНА мораль, где сам Господь Бог ходит босиком в одежде из мешка.

А Валя стояла рядом, пришибленная изменой. Она уходила от Виноградской не по своей воле. И навсегда.

Валя бросила институт. Может быть, снова уехала на Север ловить рыбу. Там, во всяком случае, все понятно: рыболовецкое судно ловит, завод перерабатывает, народ потребляет. А кто будет потреблять ее сценарии? К тому же высокое искусство нужно избранным. А рыба – всем без исключения.

Валя ушла. Я заболела ангиной, получила осложнение на сердце и два месяца пролежала в больнице. Теперь я хожу и слушаю пульс. Сердце стучит, но я боюсь, что оно остановится.

Юра Варламов носит за мной мою сумку в форме чемоданчика. Чемоданчик красного цвета, очень удобный и очень старый.

– Тебе надо его перелицевать, – советует Юра.

Однокурсники недовольны этой композицией: я и Юра с чемоданчиком на полшага позади. Им кажется, я эксплуатирую его время, чувство, жизнь. А Юра, лопоухий провинциал, не замечает моей хищнической сущности. Они постоянно открывают ему глаза.

Однажды я спускаюсь с лестницы и вижу очередную прочистку мозгов. Сокурсники стоят кучкой возле раздевалки, а Юра напротив с виноватым видом. Я подхожу как ни в чем не бывало. Жду. Как бы мысленно тороплю: ну, пойдем! А они как бы мысленно запрещают: стой! Не будь тряпкой!

Юра мучается: с одной стороны, он любит своих друзей и не хочет их огорчать. С другой стороны, я больна. У меня пульс. Я умру без его помощи. Юра разворачивается и идет за мной следом. И слышит их взгляды на своей спине. Жесткие взгляды упираются в его спину, как палки.

Все кончилось тем, что Юра бросил институт. Решил вырвать себя из Москвы, как морковку из грядки.

Мы прощаемся с ним на трамвайной остановке. Я знаю, что мы прощаемся навсегда. В минуту разлуки я понимаю его истинную цену. Цена высока. «Не думать!» – приказала я себе и шагнула на подножку трамвая. Вошла в вагон. Юра остался стоять на мостовой. «Не оглядываться!» – велела я себе. Трамвай тронулся. Захотелось выпрыгнуть. «Стоять!» – приказала я себе.

Вот так, наверное, я бы кончала с собой. Не думать. Не оборачиваться.

Юра был худ, простоват, воровал в детстве. Я ждала другой любви. И дождалась. В той, другой любви я светила, в моих лучах грелись, а потом бросили на мостовой. Однокурсники были бы довольны. Все поровну, все справедливо.