— Конечно, — кивнула Катя. — А проблем немало… Я ведь тоже, к сожалению, замужем.

— Ничего, это временно, — улыбаясь, легкомысленно махнул рукой Иван.

Волокита с разводом затянулась намного дольше, чем они предполагали. Сначала Алла неожиданно уехала в очередную — и долгую — командировку, потом вдруг встал вопрос о суде и разделе имущества, затем нужно было ждать отведенные законом три месяца «на примирение супругов». Ожидание было долгим и трудным, но не мучительным — потому что они ждали счастья, которое было уже совсем близко. Они много времени проводили вместе и вовсю строили планы на совместное будущее. В числе этих планов кроме всего прочего всерьез рассматривалась идея взять из детского дома третьего, совсем еще маленького ребенка. Но Катя все равно страшно нервничала, не находила себе места, боясь поверить в то, что происходит. Возясь с детьми или обнимая Ивана, она постоянно говорила себе: «Этого не может быть!.. Так не бывает. Не может быть, чтобы все сложилось так хорошо. Наверняка в какой-то момент судьба подстроит какую-нибудь очередную каверзу, и все мое счастье рухнет…»

Вот так, постоянно ожидая ужасных неприятностей, она все не решалась и не решалась объявить о переменах в своей жизни Косте. Тот, конечно, давно уже догадался, что с ней происходит. Он прекрасно видел, как горят глаза его жены, которая теперь почти не появлялась дома, — но тоже избегал выяснения отношений, усиленно делая вид, что ничего не замечает.

Так продолжалось до середины зимы, до момента, когда в январе в жизни Кати вновь наступил перелом. Но теперь — трагический. Она уже несколько месяцев неважно себя чувствовала и наконец поддалась на уговоры Ивана и позволила ему чуть ли не за руку отвести себя к врачу. Осмотр и результаты анализов обрушились на них, точно смертный приговор: онкология.

Иван сначала надеялся на ошибку — но и повторные исследования подтвердили диагноз. У Кати опустились руки, она только и думала что о болезни, ее больше ничто не радовало, не интересовало. Напрасно друзья и близкие уговаривали ее собраться с силами и начать борьбу с болезнью, приводя многочисленные примеры из жизни знакомых, которые сумели справиться с подобным недугом — Катя их почти не слушала. Она ни минуты не сомневалась в том, что ее случай иной и не надо питать надежд на чудесное исцеление. Неизвестно, как у кого там складывалось, но лично ей ждать ничего хорошего не приходится, у нее никаких, абсолютно никаких шансов на благоприятный исход…

— Не обижайся, Катюша, — сказал ей как-то в сердцах Иван, — но ты сама виновата в своей болезни. Ты накликала ее на себя. Все это время, пока ты со мной, ты боялась быть счастливой и искала себе наказание. И теперь твоя судьба только в твоих руках. Найди в себе силы преодолеть это проклятое чувство вины неизвестно за что — и сумеешь поправиться.

Но Катя лишь тяжело вздохнула в ответ.

Стоял серый февральский день, пасмурный и ненастный, из тех дней, когда кажется, будто опостылевшая зима не закончится, а так и останется здесь навсегда, падет, как кара небесная, на голову человечества в наказание за все грехи его неисчислимые…

В такие дни Андрею было особенно тошно и муторно. Не хотелось ничего делать, ни о чем думать. Работа над картинами, которая раньше приносила хоть какое-то облегчение, теперь вызывала у него лишь чувство отвращения. Он бесцельно слонялся по самой большой комнате своего мрачного дома, временно превратившейся в художественную студию, и рассматривал работы. Ну никак не мог он понять, что привлекает в них людей, почему они их покупают, ведь даже смотреть на них — и то противно… И действительно, противно вдруг сделалось настолько, что он, не выдержав, стал разворачивать картины лицом к стене. Но это не помогло. Холсты, казалось, сделались вдруг прозрачными, и то, что было на них, словно начало просвечивать с изнанки. Андрей схватил неизвестно откуда взявшийся нож, большой и острый, бросился к полотнам и с остервенением принялся кромсать их, разрезая в лапшу, захлебываясь и наслаждаясь незнакомым доселе чувством — радости разрушения.

Внезапно за его спиной послышался смех. Занятый своим делом, Андрей не заметил, что давно в комнате не один. Обернувшись, он увидел Старьевщицу. Она стояла в дверях, смотрела на него и смеялась.

— А ты, оказывается, вандал по природе… — ухмыльнувшись, проговорила она. — Надо же, вот не знала этого за тобой… Впрочем, таким ты мне нравишься еще больше.

Она подошла к нему, положила руки ему на плечи, прижалась всем телом, заглянула в глаза. И вдруг Андрея, который еще не успел прийти в себя после припадка бешенства, захлестнула волна желания, острого, сильнейшего плотского влечения, которого он не испытывал очень давно и был уверен, что никогда уже не испытает.

— Катя… — прошептал он, сжимая в объятиях женщину и впиваясь ей в губы жадным поцелуем…

…Потом они сидели у горящего камина, и впервые за долгое время Андрею не казалось, что в комнате темно, холодно или слишком жарко. Он смотрел на пламя, слушал, как потрескивают дрова, и ни о чем не думал. Ему было почти хорошо, он и забыл, что на свете существует подобное состояние…

Так они сидели и молчали, казалось, это спокойное молчание будет продолжаться целую вечность, но внезапно женщина, сидевшая рядом с ним, заговорила:

— Помнится, ты когда-то хотел услышать мою историю? — негромко сказала она.

— Да, — шевельнулся Андрей, — очень хотел… Я ж ничего о тебе не знаю. А история твоей жизни всегда занимала меня. Не думаю, что она у тебя простая…

— Ты прав… Что ж, настало время рассказать ее тебе. Слушай, если хочешь…

Она переменила позу, поудобнее устроившись в кресле, неторопливо отхлебнула из бокала, в котором еще оставалось немного вина, и, помолчав, заговорила:

— Это произошло во время войны…

— Какой именно? — машинально спросил Андрей.

Собеседница с укором взглянула на него:

— Какая тебе разница? Да и потом — разве это важно? Все они одинаковы, все приносят с собой одно и то же: разруху, голод, смерть, боль и страдание. Так что дело совсем не в дате… А в том, что во время войны в одном из городов жил ростовщик. В округе его не любили… Это и понятно, людей подобной профессии никто никогда не любит, ведь они существуют исключительно за счет чужого несчастья. Но этого ростовщика не любили как-то особенно. Его ненавидели, его боялись, им пугали детей. Без крайней необходимости никто с ним никогда не разговаривал, даже ближайшие соседи, которые были уверены, что этот мрачный приземистый человек с низким голосом и тяжелым взглядом из-под кустистых бровей давно продал душу дьяволу.

Он никогда не давал денег в рост, под процент — только под залог вещей. И терпеть не мог, когда его называли процентщиком или ростовщиком, только «ссудных дел мастером». Но сам он себя называл Старьевщиком. Старые вещи были его подлинной страстью, его единственной любовью, смыслом всего его существования. К новеньким, только что изготовленным вещам, даже очень дорогим, он был равнодушен. Сколько бы они ни стоили, как бы хороши ни были — такие вещи не вызывали в нем никакого душевного трепета. Но то, что уже успело пожить, побывать в руках владельцев, послужить им и впитать частичку их души, всегда имело для него великую ценность. У него было какое-то особенное чутье на вещи, бывшие для людей самыми дорогими — не потому, что были куплены за большие деньги, а потому, что с ними были связаны их лучшие воспоминания. Нередко случалось так, что клиент приходил в его лавку, собираясь оставить в залог что-то одно, скажем, золотое кольцо или шубу, а покидал Старьевщика, расставшись совсем с другой вещью. И если подумать, куда менее ценной, но бывшей для него дороже всего на свете — простеньким медальоном с локоном умершего ребенка или носовым платком, вышитым руками возлюбленной, с которой ему так и не удалось связать свою судьбу. А бывало и так, что, выслушав просьбу пришедшего, Старьевщик отвечал ему: «Оставь себе свои часы, мне они неинтересны. Завтра я приду к тебе и сам возьму то, что оставлю в заклад…» И действительно, приходил и выбирал именно то, с чем хозяину тяжелее всего было расстаться. Но никуда не денешься — приходилось, потому что «ссудных дел мастер» предлагал за это сумму, куда больше той, которую клиент смог бы выручить за те же часы. В вопросах сроков и стоимости выкупа Старьевщик был непреклонен. Если клиент не приходил точно в срок или не мог выплатить оговоренную сумму, заложенная вещь переходила в руки ростовщика. Он не прощал несчастным должникам даже копейки, даже нескольких минут опоздания. Его не трогали ни их слезы, ни мольбы, ни угрозы, ни проклятия. Казалось, что у этого человека и впрямь нет души, а вместо сердца четко отлаженный механизм вроде часов или арифмометра, умеющий лишь точно отщелкивать цифры, но не способный ни сопереживать, ни испытывать какие-либо чувства.