После этой вынужденной посадки я интервьюировал других людей, которые, находясь в исключительно опасной ситуации, не испытывали неприятных ощущений и не имели тревожных мыслей. Что отличает их и мой опыт от тех ситуаций, в которых страх действительно испытывался, так это возможность сделать что–нибудь, для того чтобы справиться с опасностью. Если имелась возможность что–нибудь сделать для спасения, то страх не чувствовался. Если же сделать было ничего нельзя и оставалось только уповать на чудо, то люди часто испытывали ужас. Если бы я не сосредоточил внимание на необходимости слегка приоткрыть дверь кабины и подготовиться к выпрыгиванию из самолета, то, вероятно, во время нашей посадки я чувствовал бы сильный страх. Мы с наибольшей вероятностью испытываем всепоглощающий страх, когда ничего не можем сделать для своего спасения, а не тогда, когда мы сосредоточены на противодействии непосредственной угрозе.

Недавние исследования позволили обнаружить три типа различий у возникающего страха в зависимости от того, является ли угроза немедленной или только приближающейся.[138]Во–первых, разные угрозы вызывают разное поведение: немедленная угроза обычно вызывает действие (застывание в одной позе или бегство), позволяющее каким–то образом справиться с угрозой, в то время как беспокойство по поводу приближающейся угрозы приводит к повышению бдительности и напряжению мышц. Во–вторых, реакция на немедленную угрозу часто снимает болевые ощущения, в то время как беспокойство, вызванное приближающейся угрозой, усиливает боль. Наконец, в–третьих, имеются данные исследований, указывающие на то, что немедленная угроза и приближающаяся угроза ассоциируются с активизацией разных областей головного мозга.[139]

Паника представляет собой яркий контраст с реакцией человека на немедленную угрозу. Работа над этой главой была прервана необходимостью лечь в больницу и подвергнуться хирургической операции по удалению части кишечника. Я не испытывал страха до момента объявления даты проведения операции. Затем в течение пяти дней до дня операции я пережил несколько приступов панического настроения. Я испытывал сильный страх, начинал прерывисто дышать, меня бил озноб, и я не мог думать ни о чем, кроме как о пугающем меня событии. Как я упоминал в главе 5, тридцать лет тому назад я перенес серьезную операцию и из–за врачебной ошибки вынужден был терпеть сильную боль, поэтому у меня были все основания опасаться последствий попадания на операционный стол. Эти приступы паники продолжались от десяти минут до нескольких часов. Однако в тот день, когда я прибыл в больницу для проведения операции, я не испытывал паники или страха, так как теперь я мог что–то делать, чтобы противодействовать им.

Семейство пугающих ощущений может классифицироваться по трем факторам:

• интенсивности — насколько серьезным может оказаться причиненный вред?

• времени — является вред немедленным или приближающимся?

• возможности противодействия — можно ли предпринять какие–то меры, чтобы ослабить или предотвратить угрозу?

К сожалению, ни в одном исследовании не рассматривались все эти три фактора сразу, что затрудняло идентификацию типа изучаемого ощущения страха. Фотографии выражений страха, появляющиеся в прессе, дают нам определенные подсказки и часто позволяют распознать интенсивность угрозы, немедленной или приближающейся, а также оценить возможности справиться с нею. Глядя на фотографию грузовика, мы можем предположить, что водитель испытывает ужас: опасность велика, а он не может справиться с ней, поскольку наглухо заперт в кабине. Выражение лица водителя соответствуют одному из тех выражений, которые я идентифицировал как универсальные для страха. Некоторые из пассажиров, пытающиеся что–то делать, в частности, спрыгивающие на землю или собирающиеся спрыгнуть, не демонстрируют этого выражения, но имеют более внимательный, сосредоточенный взгляд, который, как я полагаю, характеризует готовность справиться с немедленной угрозой. Фотографии людей, ожидающих наступления угрожающего события, показывают выражение, сходное с выражением ужаса у водителя, хотя и менее интенсивное.

Когда мы чувствуем страх любого типа, когда мы осознаем, что чем–то напуганы, то нам в течение определенного времени трудно испытывать какое–то другое чувство или думать о чем–то другом. Наш разум и наше внимание сосредоточены на угрозе. Когда возникает немедленная угроза, мы фокусируемся на ней до тех пор, пока не добиваемся ее устранения, или если мы обнаруживаем, что ничего не можем с ней поделать, то начинаем испытывать ужас. Ожидание угрозы причинения вреда может полностью захватить наше сознание на длительный период времени, или же такие чувства могут быть эпизодическими, возвращающимися к нам время от времени и вмешивающимися в наши размышления, когда мы занимаемся другими делами, как это было со мной в те дни, когда я ожидал результатов биопсии. Приступы панического страха всегда бывают эпизодическими, если бы они продолжались, не ослабевая, целыми днями, то охваченный паникой человек неизбежно умер бы от физического и нервного истощения.

Немедленная угроза вреда концентрирует наше внимание, мобилизуя нас на преодоление опасности. Если мы воспринимаем угрозу как приближающуюся, то наше беспокойство о том, что может произойти, способно защитить нас, предупреждая нас об опасности и делая нас более бдительными. Наше выражение лица, когда мы обеспокоены приближающейся возможностью причинения нам вреда или когда мы испытываем ужас, если угроза является очень серьезной, сигнализирует другим о необходимости избегать этой угрозы или призывает их прийти нам на помощь. Если мы выглядим обеспокоенными или устрашенными, когда кто–то нападает на нас или только собирается напасть, то это может заставить атакующего отступить, удовлетворившись осознанием того, что мы не будем продолжать действия, спровоцировавшие его атаку. (Разумеется, так бывает не всегда. Атакующий, который ищет себе слабую жертву, может интерпретировать выражение страха как наше нежелание сражаться и неспособность защитить себя.) Наличие у нас признаков панического страха должно мотивировать других оказать нам помощь и моральную поддержку.

В основе страха лежит возможность причинения нам боли, физической или душевной, но боль сама по себе не рассматривается психологами как эмоция. Почему же, может спросить кто–то, боль не является эмоцией? Она действительно может быть очень сильным ощущением, на котором концентрируется все наше внимание. Ответ на этот вопрос, данный Сильваном Томкинсом сорок лет тому назад, по–прежнему выглядит убедительным. Он утверждал, что боль является слишком конкретной, чтобы быть эмоцией. Благодаря существованию разных видов боли мы можем точно знать, где у нас болит. Но где локализуются в нашем теле гнев, страх, беспокойство, ужас или печаль и горе? Как и в случае эротических чувств, когда мы испытываем боль (если это не иррадиирующая боль), мы безошибочно знаем, что нас беспокоит. Если мы ушибли палец, то мы не станем потирать локоть, чтобы унять боль, и еще меньше мы сомневаемся в том, какую часть тела мы хотим стимулировать, когда испытываем сексуальное возбуждение. И боль, и сексуальное влечение очень важны и вызывают у нас множество эмоций, хотя сами они эмоциями не являются.