– Это не меняет сути. Кто занимался твоим воспитанием, кроме деда и матери?

– Вот вы о чем… Поверьте, майстер Гессе, это не имеет отношения ко всему происходящему.

– Позволь мне об этом судить, Макс, – возразил он, и Хагнер вздохнул:

– Как скажете; если вам это впрямь интересно… Отчего-то я приглянулся нашему священнику. Быть может, жалел, не знаю. Работой на мельнице меня дед не загружал – хватало работников, на улицу я старался лишний раз не совать носа, потому что возвратиться домой, сохранив этот нос в целости, обычно не удавалось. Друзей не было, занятий особенных тоже, а святой отец взялся обучить меня чтению, поэтому свободное время я проводил в его библиотеке.

– На речь человека, воспитанного на богословским чтении, твой хохдойч смахивает слабо, Макс.

– Ну, это была не церковная библиотека, – с некоторым смущением пояснил Хагнер. – Это было его собственное собрание книг. Он, знаете, из бывших студентов, поступил на медицинский – не окончил, перешел на богословский и тоже не окончил… После жизнь в большом городе ему приелась, и он, закончив священническое обучение, попросился куда-нибудь в глушь, в тишину. Из собственно богословских трудов я читал мало, его книги были больше светские – романы, рыцарские, общепризнанные – фон Ауэ, знаете… фон Эшенбах – «Титурель», «Парцифаль»… и другие еще… ну, которые обыкновенно в лавках на видных местах не лежат…

– Ты не говорил мне об этом, – на мгновение даже позабыв плакать, укорила Амалия, и Хагнер поджал губы:

– Такие книжки с матерями не обсуждают.

– Я думала – ты рассказываешь мне обо всем; как ты мог промолчать об этом?..

– Побойся Бога, – оборвал ее Курт, не дав отпрыску ответить, – твой сын дает признательные показания Инквизиции, а тебя тревожит, что он в десятилетнем возрасте прочел пару историй с откровенными сценами.

– В доме священника… – с тихим укором прошептала она и смолкла, вновь опустив взгляд в пол.

– Хорошо, – подытожил Курт, приглашающе поведя рукой. – Продолжай.

– Как я сказал, это впервые случилось, когда мне было двенадцать… или около того. Сначала… – на мгновение парнишка запнулся, зябко передернув плечами, и продолжил: – Сначала мы не поняли, что происходит. Меня трясло, все тело ломало, бросало в жар… Я ведь говорил – я никогда в жизни до сих пор не болел, и тогда не с чем было сравнить; сейчас могу сказать – я был словно в горячке. В первый раз я не… не изменился. Через месяц приступ повторился. А когда в третий раз я понял, что это происходит всегда в полнолуние, у меня возникли подозрения. Знаете, начитался многого… А четвертый раз выпал у меня из памяти. Когда я пришел в себя, увидел, что одежда на мне порвана, окровавлена, я заперт в комнате, а мать сидит на кухне в слезах.

– У него пожелтели глаза, – едва слышно пояснила Амалия, когда Курт обратил вопросительный взгляд к ней. – Стали, словно у… у зверя… и вытянулись когти… Он так взглянул на меня, будто ни тени человеческого разума не осталось… Я выбежала и заперла за собою замок, и смотрела в окно, чтобы знать, что происходит. Он катался по полу, точно от страшной боли, рвал одежду и собственное тело…

– Наутро на мне не было ни ссадины, – оборвал ее Хагнер. – Этот охотник сказал верно: раны заживают быстро, вот только аппетит просыпается после каждого обращения… зверский.

– Стало быть, родной дом вы покинули не только из-за назойливых соседей, – констатировал Курт; парнишка кивнул:

– Пятое полнолуние я провел в подполе, запертым. И, когда стало ясно, что ничто не переменится, мы ушли.

– А тебе не пришло в голову поговорить со священником, который так благоволил к тебе?

– Где было бы его благоволение, – невесело усмехнулся Хагнер, – когда он узнал бы, что я такое? Он сдал бы меня… вашим. А в двенадцать лет умирать страсть как не хочется, майстер Гессе, тем более на костре. Тогда я был еще и впрямь ребенком, тогда я думал, что все это может кончиться – когда-нибудь, или что я смогу жить с этим, соблюдая меры предосторожности… Тогда я не понимал, насколько все серьезно. Мы переходили с места на место, в дни полнолуния уходили подальше от людей. Веревка, которую вы нашли, по которой я спускался из окна – обыкновенно она употреблялась, чтобы связывать меня. Со временем… я этого не помню, потому говорить могу только со слов моей матери… со временем мои превращения заходили все дальше, и однажды я стал настоящим зверем. Петли, меня спутывавшие, были рассчитаны на существо с другим строением тела, и веревка упала. Я удрал.

– Это было в лесу, – снова вмешалась Амалия. – В глухом лесу – там не было людей, и Максимилиан никому не мог навредить. И он вернулся к утру.

– Это случалось еще не раз, – продолжил Хагнер, – пока мы разобрались, какие именно надо делать узлы, чтобы и в ином облике я оставался связанным.

– Но ты всегда возвращался.

– Я приходил в себя неподалеку от мест наших стоянок, – кивнул парнишка. – Быть может… нет, я не знаю, почему я не убегал вовсе. Но это мы тоже заметили, посему временами, когда не было подходящего помещения, где меня можно было бы содержать, не вызывая подозрений, я просто уходил в ближайший лес накануне вечером. Утром я всегда обнаруживал себя поблизости от опушки. И здесь, не имея возможности уйти или спрятаться, я просто спускался наружу через окно, зная, что поутру возвращусь обратно. Однако делать это приходилось заранее, не дожидаясь, пока обращение начнется, и притом в чем мать родила; потому я и заработал горячку… И был бы рад, если б этим все и окончилось.

– Так значит, в ту ночь, когда были убиты кони в стойлах – ты был снаружи? Как ты сумел отпереть ворота?

– Я не знаю, – отозвался Хагнер тяжело. – Ведь я ничего из своих ночных похождений не помню… и, быть может, слава Богу. До сих пор я думал, что смогу это преодолеть, что, соблюдая осторожность, можно будет свыкнуться и с такой жизнью. Когда были убиты лошади… мне было не по себе, но я попытался сам себя успокоить – «это всего лишь лошади». Но смерть человека – это то, с чем я смириться не могу. Я опасен, и это уже подтверждено, в этом нет сомнений. Я сделал это однажды… я этого не помню, но зверь во мне – помнит, а значит, я сделаю это снова. Если хищник хоть раз попробует человеческого мяса, он желает повторения, это всем известно. А когда-нибудь тварь возьмет верх, и я стану, как те, о ком рассказывал этот охотник. Не хочу. Вы наверняка мне не поверите, майстер Гессе, но я уже готов был заговорить с вами и сам, уже почти решился открыться и сознаться…

– Максимилиан!

– Сколько раз я мог бы убить и тебя? – оборвал Хагнер хмуро, и Амалия запнулась, замотав головой в отрицании. – Просто чудо, что этого не случилось до сих пор. И – да, я сегодня думал об этом. И потому… наверное, было какое-то даже облегчение, когда все решилось за меня.

– Мой помощник прав, – возразил Курт, – еще ничего не решилось.

– Я убил человека, – напомнил Хагнер сумрачно. – И я сам не человек. Что тут решать? Он был прав и еще в одном: я уже давно повзрослел, майстер Гессе, и вполне понимаю, что будет дальше.