— О'кей, о'кей, кто играет? — Нат кинул на столик карту. — Поставишь пятерку, получишь десятку, поставишь десятку, получишь двадцатку, если ты угадал! — Он кинул на столик вторую карту. — Угадай даму, чернявую даму, la reine de la nuit[48], и ты сразу выиграл! — Он кинул третью карту и по очереди все их перевернул. Две красные двойки и дама пик. — Сколько ставим, сколько ставим? Поставишь сорок, получишь два по сорок, поставишь пятьдесят, получишь сотню. Игра — проще нет, как сказал старый дед! Ставим, ставим? — Он поменял пару карт местами, поменял еще раз, поменял еще раз. — Одна из них уж точно брюнетка, выбери брюнетку, и ты победил.

Под навесом обшарпанного кинотеатрика «Рокси» собралась небольшая толпа. Здесь были в основном хобгоблины и хайнты с малой подмесью рыжих карликов. Вилл стоял в самой гуще толпы, притворяясь, что глазеет на карты, а сам исподтишка высматривал клиента. Из хайнтов получались отличные налимы: они были заранее уверены, что к концу недели окажутся на мели, и наблюдали за исчезновением своих денег со стоическим спокойствием. Карлики любили играть, но совсем не умели проигрывать. Как правило, они не стоили связанного с ними беспокойства. А вот хобы — те были прижимистые, но при этом очень азартные. Вилл уже присмотрел одного хоба, который держался позади толпы и скептически хмурился, однако было совершенно ясно, что мельканье карт его завораживает.

Какой-то хайнт протянул замогильно-бледную руку и уронил на столик две скомканные долларовые бумажки.

— Вот эта, — ткнул он пальцем.

— Так не эта, говоришь? — Нат перевернул бубновую двойку, — И не эта? — Двойка червей. — Ты выбрал даму, ты победил! Поставил два, получай четыре. Шевелитесь, шевелитесь, делайте ставки. Поставил десять, получил двадцать, поставил двадцать, получил сорок. Что тут у нас, что тут у нас?

Хлоп-хлоп-хлоп — перевернулись карты. Хайнт оставил четыре доллара на столе и снова выбрал карту. Нат перевернул соседнюю.

— Нет, там уж точно не бубновая двойка. Две карты, только две карты на столе, и одна из них точно выигрывает, поставишь пять, получишь десять. Играйте, играйте, кто больше играет, тот больше получает. — Он поменял две карты местами и поменял еще раз, вернув их в начальное положение.

Хайнт упрямо потряс головой и ткнул прокуренным пальцем в ту же самую карту. Вилл уже понимал, что из этого больше не вытряхнуть. Наверное, Нат пришел к тому же заключению, потому что он снова переложил карты и при этом незаметно сунул даму в карман, заменив ее второй червовой двойкой.

— Последнее предложение, будешь удваивать? Нет? Ну, тогда мы открываем… двойку!

Деньги отправились Нату в карман.

— Кто теперь, кто теперь? Много поставишь, много получишь, ну как?

Хоб начал уже поворачиваться, собираясь уйти, и никто из остальных к столу особенно не спешил, поэтому Вилл протолкался вперед.

— Кладем три карты — раз, два, три. Теперь перевернем их. Три, два, один. Ну так что? Двадцать — сорок, полсотни — сотня.

Дама лежала посередине. Нат поменял двойки местами, затем поменял местами даму с одной из двоек. Вил кинул на стол двадцатку.

— Эта, — сказал он и ткнул в среднюю карту.

По толпе прокатился страдальческий стон, ведь все они ясно видели, что дама с краю.

— Ты так думаешь? — ухмыльнулся Нат. — А вот на эту, — он указал на перевернутую даму, — поставить ты не хочешь? Нет? Ну ладно, тогда перевернем — раз, два, и кралечка моя.

— Ну конечно! — не выдержал соседний хайнт. — Дама, она же точно здесь, это же каждый видел.

— Слушай, друг, — вскинулся Вилл, — играй тогда сам, если ты такой умный.

Хоб напряженно наблюдал и никуда уже больше не хотел уходить. Он был уже почти уверен, что выиграть проще простого. Налим проглотил наживку. Теперь его нужно подцепить.

— Поставишь десять, получишь двадцать, поставишь двадцать, получишь сорок, — тараторил Нат. — Угадаешь даму — получишь вдвое, черные бледных всегда побьют. Двадцатка — сороковка, полсотни — сотня, все очень просто, просто, как короста!

Он бросил три карты на стол и, торжествуя, перевернул их лицом вверх.

— Дай-ка я взгляну на эту твою даму!

Вилл схватил карту со стола, придирчиво осмотрел ее с обеих сторон и положил на место. В этот самый момент Нат зажмурился, заслонил рот рукою и громко чихнул, а Вилл успел тем временем загнуть уголок дамы. Когда Нат сгреб карты со стола, ничего, как видно, не заметив, Вилл повернулся к хайнту, который был так уверен, что карта выбрана неправильно, и заговорщицки ему подмигнул. И налим прекрасно это видел.

— От дамочек — от них вся радость! Ставишь двадцать, получаешь сорок. Ну так что? Вот три карты, запомните получше. Теперь мы их перевернем, пару раз переложим. Ставишь двадцать, получаешь сорок — это если угадал. Ставишь полсотни, получаешь сотню, ну так что?

Вилл швырнул на стол весь свой бумажник. Хоб подбирался к столу все ближе и ближе, в глазах его горела откровенная алчность.

— Две сотни, что дама посередке. — Вилл указал на карту с загнутым уголком.

— Извини, друг, но предел пятьдесят.

Толпа угрожающе зарычала. Нат с испуганным видом вскинул руки вверх:

— Ну хорошо, хорошо! Сегодня, так уж и быть, играем без лимита. — Без всяких на этот раз прибауток он перевернул карты. — Ты выиграл.

Самодовольно ухмыляясь, Вилл забрал свой выигрыш и отошел от столика. Как только Нат снова завел свою песню, вперед с криком «Ставлю три сотни, что я угадаю даму!» протолкался хоб.

Налим попался на крючок, теперь его нужно подтащить.

— Ты хочешь сыграть? Так на сколько ты там сказал? Поставишь сотню — получишь две, поставишь три — получишь аж шесть. Угадай даму, и ты при деньгах. Чернявая дама, чернявая дама, чернявая дама. Черная краля, царица ночи, la reine d'Afrique[49], угадал и выиграл. Раз… два… три. Выбирай.

Налим уверенно ткнул пальцем в карту с загнутым уголком.

Нат тут же ее перевернул.

Теперь наступали сладчайшие мгновения, когда до налима доходило: он увидел картинку карты, уголок которой Нат успел загнуть, и эта была, конечно же, не дама, чей уголок Нат столь же незаметно успел распрямить. Налим увидел, как его деньги исчезли в кармане Натовой куртки. Налим понял, что его надули, перехитрили, выставили полным идиотом. А еще, и это важнее, до него дошло, что он не может обвинить Ната в жульничестве, не признавшись одновременно в своем собственном бесчестном поступке. От растерянности пополам со злобой челюсть хоба отпала, его рот превратился в большую букву «о».