Освещение начало слабеть и наконец угасло совсем. Все снова захлопали в ладоши. Я спросил, что происходит, но господин Ши-ми улыбнулся и ответил, что скоро я сам все увижу. Сначала, однако, я не видел ничего. Музыканты исполнили короткую пьесу, которая также ничего мне не объяснила, ибо играли они почти в полной темноте. И тут большой занавес, на который я сначала даже не обратил внимания, пополз вверх, открывая широкий, ярко освещенный помост, где были расставлены… Не знаю, как и назвать. В общем, разные картины. Короче, это тоже оказалось лицедейством, представлением с музыкой и танцами, в котором участвовали живые люди (не только мужчины, но и женщины); как я узнал, их долго этому учат и потом хорошо оплачивают. Это актеры, такие же, как у нас, и все представление тоже немного походило на наш театр.

Правда, оно не было ни ритуальным, ни аллегорическим; скорее, это была довольно длинная повесть, только изложенная в песнях и картинах. Актеры не пользовались танцем, мимикой и жестами, как у нас, чтобы сделать происходящее ясным и понятным каждому, а в точности изображали все так, как если бы оно происходило в действительности. Выглядело это довольно смешно, ибо люди на освещенном помосте старательно делали вид, что не замечают сотен или даже тысяч большеносых, сидящих во тьме и глядящих на них во все глаза. Когда кто-нибудь из актеров говорил: светит луна! — над помостом вывешивали луну, и все заливалось бледным светом, так что на первый взгляд могло показаться, будто перед тобой окно, за которым открывается незнакомая местность; когда же другой говорил, что идет в такой-то дом, на помосте его ждала стоячая картина дома. То и дело актеры принимались петь, то поодиночке, то хором, но всегда в сопровождении оркестра.

Да, это, в сущности, была повесть в песнях и картинах, но понял я это лишь позже, из объяснений господина Ши-ми. Сам же я, когда они пели, почти не понимал слов, и смысл повести остался мне непонятным. Вроде бы речь шла о том, как одна дама приехала в чужую страну и вышла там замуж за высокопоставленного чиновника, а потом бросила его (или он ее). По ходу дела актеры отпускали шутки, над которыми все большеносые громко смеялись; однако актеры продолжали делать вид, что ничего не замечают.

Часа через два занавес снова опустился, и все захлопали в ладоши. В зале зажгли свет, и тут произошло удивительное: и дама, и чиновник, и все прочие снова вышли из-за занавеса на помост. Вот тут-то они совершенно ясно дали понять, что прекрасно знали о большеносых, сидевших в зале и следивших за ними все это время. И каждый из них долго кланялся.

Одеты они были довольно странно, совсем не так, как обычно одеваются большеносые. Я удивился, что ни разу до сих пор не встречал на улицах людей в таком платье, но господин Ши-ми снова рассмеялся и объяснил, что они так оделись нарочно. Сейчас все дамы и господа пойдут к себе, в другую часть дома, снимут эти пестрые платья, наденут обычную одежду и пойдут домой.

Мы тоже пошли, но сначала зашли в харчевню, чтобы поесть. Тут-то господин Ши-ми и спросил меня, причем по его лицу и голосу я понял, что вопрос задан не без умысла: понравилось ли мне представление? О да, ответил я, во всяком случае, это было весьма любопытно. Не заметил ли я чего-либо необычного? Конечно, мне многое показалось необычным… Необычного для мира большеносых, уточнил он; не показалось ли мне что-либо знакомым? Нет, был вынужден ответить я.

Господин Ши-ми засмеялся. Оказалось, что имя автора этой повести тоже известно: его звали Лэй-гао, он умер около тридцати лет назад. Называется она «Повесть о Стране улыбок», и речь в ней идет о Срединном царстве![67]Теперь уже я не мог сдержать смеха. Я-то был твердо уверен, что ничего более «большеносого» и быть на свете не может, а актеры, оказывается, представляли историю, случившуюся у нас, в Срединном царстве! Так вот как они представляют себе нашу жизнь! Ясно, что ни актеры, ни тем более сам господин Лэй-гао не только никогда не видали нашей страны, но и ничего о ней не слыхали. Я смеялся и не мог остановиться. Потом я попросил господина Ши-ми завтра снова сходить со мной в этот Храм богинь искусства, чтобы посмотреть все представление еще раз. Теперь, когда я знаю, в чем дело, оно доставило бы мне истинную радость. Однако мое желание, к сожалению, нельзя было выполнить: таких повестей у большеносых много, поэтому «Повесть о Стране улыбок» играют далеко не каждый день (в других повестях речь идет не о Срединном царстве). Господин Ши-ми заглянул в маленькую книжечку и сообщил мне, что эту повесть будут играть теперь только в следующем месяце. Я обязательно на нее пойду. А до тех пор придется обождать. Так проходят здесь мои дни. Снег все идет. Я купил себе толстую, длинную накидку синего цвета, какие носят большеносые. Если бы ты мог меня видеть! Иногда мне самому бывает смешно, когда я себя вижу. В харчевню под названием «Райский сад» я заходил. Танцовщица, показывавшая трюк с маленькими белыми шариками, там больше не выступает. Извини, что не смог выполнить твою просьбу. Мне сказали, что она уехала в другой город и теперь выступает там. При всей моей любви к тебе я все же надеюсь, что ты не заставишь меня отправиться на ее розыски.

Передай от меня привет юному Ло Дэ-саню. Скажи ему, что слава не вечна, хоть он и получил в этом году первую премию. Но не говори ему, откуда я это знаю.

Приветствую и сердечно обнимаю тебя издалека —

твой старый друг Гао-дай.

(четверг, 23 декабря)

Мой милый Цзи-гу,

ты неправильно меня понял: для того, чтобы играть, то есть слушать разные пьесы, нужны и разные музыкальные тарелки. Одна такая тарелка всегда играет только одну пьесу, точнее, одну длинную или несколько коротких. Дело в том, что машина, куда их закладывают, — не музыкальный инструмент. Инструмент знает все музыкальные пьесы, но они как бы спят и, когда музыкант ударяет по нему или водит смычком, нужная пьеса пробуждается и начинает звучать. С машиной этого сделать нельзя. Или можно сказать вот как: в музыкальном инструменте хранятся души всех пьес, и хороший музыкант может по желанию вызвать любую, чтобы на какое-то время облечь ее плотью звуков. А на Игральной Машине можно сыграть только ту пьесу, которую знает вложенная в нее музыкальная тарелка. В этом смысле у Игральной Машины нет души — или, лучше сказать, она позволяет вызывать лишь тени душ. Но все равно я считаю ее полезной, ибо, слушая много раз одну и ту же пьесу, лучше проникаешь в ее суть и смысл.

Однако облегчение труда, как я уже писал тебе, рассказывая о литье домов, и тут приводит к извращениям. Поскольку слушать музыку стало теперь для большеносых очень легко, они слушают самые дурацкие пьесы, причем без перерыва. Похоже, что всякое облегчение ведет лишь к появлению множества совершенно бесполезных вещей и занятий. Справедливости ради следует признать, что не большеносые первыми дошли до этого. Разве у нас дело обстоит лучше? Если задуматься, то придется сказать: нет, не лучше. С тех пор, как изобрели колесо и начали разводить лошадей, все только и знают, что ездят туда и сюда, даже если в этом нет никакой нужды. Сколько бесполезных поездок было с тех пор совершено? Бессчетное количество! Что же делают они, эти люди, там, куда приезжают? Да все то же, что и дома. Нет, я вовсе не противник путешествий как таковых (хотя еще великий мудрец с Абрикосового холма предпочитал покой любым путешествиям): они могут быть и нужными, и полезными. Возьми, к примеру, мое путешествие: даже если все, узнанное мною здесь, останется известным лишь нам с тобой, все равно оно было нужно и полезно. Однако облегчение поездок неминуемо ведет к утрате смысла и искусства путешествий. Люди не путешествуют больше, а лишь ездят взад да вперед.