Она глянула на него невинно, почти как дитя, и спросила:

– Разве это этично?

Тут зазвонил телефон, и у нее на лице возникла нежная улыбка.

Айян произнес в диктофон два негромких «алло» и проиграл запись своего голоса – проверить инструмент, который он никогда прежде не держал с таким благоговением. До того дня диктофон был неизменным символом его положения, напоминанием, что Айян Мани – всего лишь массивное индийское записывающее устройство, подсоединенное к маленькому японскому. Но в то утро безошибочное чутье подсказало ему, что эта маленькая серебристая штучка добудет сокровище, какое потом можно будет обналичить в решающей – и теперь уже неизбежной – войне браминов. Плана у него не было, но Айян знал, что скоро его измыслит.

Опарна прибыла, отбросив стесненность рассудка. Почти то же лицо, какое Айян увидел однажды много месяцев назад, когда она явилась с распущенными волосами, облаченная в решимость. Тогда у нее была цель. А теперь в ней зияла рана, и лицо показывало ее – кривой ухмылкой. Айян узнал в ней горе – судьбу любви. Он видел его много раз, очень-очень близко – с того опасного расстояния, на каком лицо любой женщины смотрится уродливо и в агонии отвержения вынуждено быстро выбрать: поцеловать или плюнуть. В блеклых меблирашках, где он впервые размягчал лаской претенденток в супруги, а затем, на свежую голову, делал им ручкой – такова еще одна форма жестокости в любви, – он видел лицо Опарны. И от этого разулыбался. Тому, как удалось ему удрать невредимым с коварных минных полей свободы в безопасность брака. А вот одного из умнейших ныне живущих мужчин того и гляди покалечит.

В глубине души Айян понимал: вольная любовь – чарующее место, кишащее полоумными женщинами. Оттуда обычные мужчины едва уносят ноги. А потом, без всякого предупреждения, этим же мужчинам приходит конец. Из ниоткуда является девушка и мученически сообщает, что беременна, или запомнит навек, что ее всякий раз насиловали, или же явится ее муж с мясницким ножом. Такое в краю вольной любви случается сплошь и рядом. Айян Мани сбежал вовремя – в распахнутые объятия девственницы. Ачарья сбежал в другую сторону.

Опарна узрела своего мужчину в точности таким, каким себе представляла. Он сидел в могучем черном кресле, прекрасное лицо растерянно, как у ребенка. Она устроилась через стол от него и улыбнулась.

Он спросил ее, и в голосе не было ни силы, ни ожидания:

– За что, Опарна?

Она состроила лицо отчаяния, словно надеялась поговорить о чем-нибудь поинтереснее.

– А чего ты ожидал, Арвинд? – сказала она почти сострадательно. – Ты спишь со мной, пока твоя жена не вернется из отпуска, а потом выдворяешь из своей жизни.

– Я думал, ты поняла, – сказал он и, произнеся это, признался самому себе, что не сознает, что именно это означает.

– Нет, Арвинд, – отозвалась она, и слова теперь посыпались спешно и гневно. – Я не поняла. И никогда не понимала мужчин, говоривших мне: «Было славно, однако теперь надо от тебя отделаться».

– И поэтому ты все это устроила?

– Попытайся вникнуть. Мужчины унижали меня всю жизнь. Я не знаю почему, но про мужчин я это помню. И вот я схожу с ума по старику. И он тоже меня бросает. Я тебя убить хотела. Правда. – Она вперилась в свою ладонь и тонкие пальцы, которые, как ей показалось, выглядели чуточку слишком костлявыми и постаревшими.

Он не узнавал сидевшую напротив женщину. Он мучительно сострадал ей, но потом вспомнил: уничтожение-то грозит сейчас ему.

– Что же нам теперь делать? – спросил он робко.

– С нами все кончено. Вот и все. С обоими. Твоей репутации крышка. А меня больше никто не наймет, – сказала она буднично. – Все плохо, Арвинд. Даже если ты станешь вопить с верхушки водонапорной башни, что ты невиновен, с тобой все равно все кончено. Даже на твою долю хватит стервятников, желающих тебя добить. Они уже знают, что им делать.

– То есть в пробе ничего не было?

– Ты сейчас об этом волнуешься? Были ли в пробе пришельцы? Какое хамство.

– Говори, Опарна, было ли что-то в пробе?

– Ничего там не было. Воздух.

Ему показалось нелепым, что сейчас для него мучительнее всего был провал Шаровой миссии. Он отвернулся к окну и попытался смириться с ударом поражения. Ему хватало мужества принять наказание Опарны и мудрости понять, что такова природа любви – не знать соразмерности ни в дарах, ни в расплате. Но понимание, что ему теперь придется отказаться от радости и облегчения, какие обрел он, найдя в стратосфере пришельцев, сокрушило Ачарью. Он заподозрил, что второй попытки может не случиться. И впервые в жизни познал страх унылого, порожнего будущего.

Он подошел к окну и глянул на спокойное море. За спиной он ощущал присутствие Опарны. Ему было не странно, что они – вместе, но без единого слова, как старая пара, которой не нужны речи. Оба не отрываясь смотрели в окно, однако никогда прежде, даже своими первыми нагими взглядами в подвале, не проникали они друг в друга так глубоко.

Когда наконец она заговорила, то была лишь разновидность тишины, словно шум моря и песни птиц. Он услышал, как она мечтательно рассказывает о своем волнении, когда прибыл пробоотборник, и о надеждах, что в нем отыщет ему повод для счастья.

– Мы произвели все мыслимые проверки, Арвинд, – сказала она, – и когда я начала понимать, что там ничего нет, знаешь, что я сделала? Я четыре дня не выходила из лаборатории. Четыре дня и четыре ночи, без перерывов, я проверяла и проверяла, потому что не хотела тебя печалить. Но на четвертую ночь что-то случилось. До меня что-то дошло. Словно я внезапно пробудилась от дурацкого сна. И мне стало так стыдно. Я спросила себя, отчего я так цепляюсь за мужчин. Вот старый мерзавец, причинивший мне столько боли, а я тут с ума схожу, лишь бы его осчастливить, как дура ищу что-то в дурацком стальном ящике. Я так на себя разозлилась, Арвинд, – и на тебя, и вообще на все.

И вот под покровом утренних сумерек она загрязнила образец микробными культурами, какие нашлись в лаборатории. Это ее утешило. Она сказала, что от мысли полностью его погубить она почувствовала себя и сильной, и в кои-то веки умной.

Они вновь терпеливо умолкли в противоестественном единении. А затем он услышал, как ее легкие шаги удаляются из кабинета. После этого он простоял у окна много часов подряд. Голуби прилетали, восторженно присаживались на подоконник, но пугались его призрачного взгляда. Внизу, на дорожках вокруг главного газона, ученые сбивались в кучки. Их возбуждение, замаскированное под потрясение, ни с чем было не перепутать – в точности так же гостей на похоронах развлечение смерти переполняет ужасом. Ачарья начал понимать загадочное хладнокровие мужчин, ведомых на эшафот. Его всегда завораживала их ровная походка и сила ног, что несли их неуклонно к полому деревянному пьедесталу. И вот теперь он переживал почти то же. Внутри – тошнотворный, обессиливающий страх, от которого пахло гноем. Но, как и осужденные, идти Ачарья мог.