Разумеется, столкновение с реальными «прелестями» лагерной жизни — с тяжелым, порой изнурительным каторжным трудом, с продолжающейся изоляцией от семьи, от любимых занятий, от нормальной жизни, и принудительным сосуществованием вместе с уголовниками и другими чуждыми, а то и враждебными тебе людьми, с режимом содержания тебя с помощью заборов, «колючки», собак, конвоиров с автоматами. — все это, разумеется, быстро похоронит обманное ощущение некоторого выхода на свободу, появляющееся временами в карантине.

Наши лагерные аборигены из числа «политических», то есть «пятьдесятвосьмушников», придумали своеобразный обряд «крещения» новичков, разом, еще в карантинный период, отрезвляющий их от каких-либо иллюзий насчет той «свободы», в которой они обречены пребывать долгие, долгие годы.

В карантин к вновь прибывшим сразу же приходили знакомиться лагерные старожилы. К ворам — воры, к политическим — политические.

Вот и ко мне в один из первых дней моего пребывания в карантине пришли гости: заведующий баней нашего лагпункта — полковник-артиллерист, преподаватель ленинградской Артиллерийской академии Лазарь Львович Окунь — милейший человек, в будущем мой большой друг, и два студента из Москвы. Один из них — Юра Макаров — слушатель военной Авиационной академии и другой — студент Московского университета Слава Стороженко — ныне профессор, академик, если не ошибаюсь, Экологической академии. Когда мы познакомились и поговорили, новые знакомые предложили мне сходить куда-то, недалеко от карантина, на очень интересное мероприятие.

Договорившись с помощью какой-то мзды с дежурившим в карантинной проходной вором Мишкой Лобановым, они вывели меня из карантина и предложили подойти к ближайшей охранной вышке, на которой стоял часовой в синей фуражке и с винтовкой. Подходить к охранным вышкам, стоявшим на четырех углах квадрата территории, занятой нашим лагпунктом, на расстоянии километра одна от другой, можно было довольно близко, до самой «запретки» — полосы свежераспаханной земли, шедшей вдоль всех четырех сторон высокого, увенчанного колючей проволокой забора. Часовой должен был стрелять на поражение и без всякого предупреждения в любого, кто попытается вступить на «запретку», отделенную от территории лагеря рядами «колючки», висящей на деревянных кольях. Ничто из того, что происходит в самом лагере внутри «запретки» — какие-либо передвижения, драки, пожар или еще что-либо, — часового на вышке не касается.

Зачем меня сюда привели мои новые друзья, я не понимал. Ничего не происходило. Стоявший на вышке часовой, как мне показалось, какой-то монгол, не обратил на нас ни малейшего внимания.

— Зачем вы меня сюда привели, — спросил я у своих новых знакомых.

— Сейчас узнаете. — Полковник Окунь взглянул на свои наручные часы. — Без двух минут восемь, — продолжил он. — Сейчас узнаете.

Ровно в восемь раздались тяжелые шаги по ступеням не видной нам деревянной лестницы, ведшей на вышку с той стороны забора. На вышку поднялся разводящий — какой-то сержант или старшина с синими с белым погончиками и в синей фуражке. Вслед за ним вступил на вышку новый часовой.

Старшина скомандовал: «Смирно!» Оба солдата вытянулись, глядя друг на друга.

— Пост по охране врагов народа сдал! — рявкнул монгол, поднеся руку к фуражке.

— Пост по охране врагов народа принял! — ответил новый часовой.

На этом вся процедура окончилась, и разводящий увел сменившегося часового.

Мои новые знакомые молча и, как мне показалось, с усмешкой смотрели на меня. Они на собственном опыте знали, какое впечатление должно была произвести на новичка это обычное, ежедневное, рутинное действо.

А я был подавлен происшедшим. Еще вчера, в тюрьме, во время следствия, можно было на что-то надеяться. Еще шла, вроде бы, какая-то борьба. Я что-то доказывал следователю, спорил. Оставалась хоть какая-то надежда на справедливый суд, на то, что кто-то разберется в жалобе, которую я написал на имя председателя Особого совещания, заочно осудившего меня на десять лет исправительно-трудовых лагерей. А тут, сейчас, когда два простых, темных, по крайней мере в отношении моих проблем, человека произносят как само собой разумеющееся «Пост по охране врагов народа сдал! Пост по охране врагов народа принял!», — тут понимаешь: «Все!» Им и всем прочим, кто тебя охраняет, ты ничего не докажешь! Ты — враг народа, и все тут. Услышанные слова легли на душу, словно тяжелая могильная плита.

Ну, а потом. Потом, бывало, сам водил новичков к вышке, к моменту смены караула, и наблюдал то ошеломление, которое производила на них описанная выше процедура. Сам я на нее уже не реагировал: «Привычное дело!» Так уж устроен человек — ко всему привыкает. И хорошо! Иначе задавила бы тоска, а может быть, и угробила бы. Таких, правда, было немного. И это тоже хорошо!

Однажды, находясь в лагере, прочел я в газете выступление большой группы писателей, разоблачавших иностранных клеветников, которые утверждали, что в нашей стране много политических заключенных.

Писатели доказывали, что политических заключенных у нас в стране нет.

Я написал тогда по этому поводу небольшое стихотворение:

Да не подумает тот, кому доведется читать эти строки, что речь пойдет о каком-нибудь взятом для «галочки» в высший государственный или партийный орган простом работяге, или о безгласном члене худсовета театра при режиссере-диктаторе. Члены подобного рода являются марионетками в переносном смысле. Здесь же пойдет речь о мужском члене, сыгравшем в самом прямом смысле роль марионетки.

Дневальным по карантинному бараку был мелкий воришка — Васька. Именно так, а не Вася и уж, конечно же, не Василий, именовали его жители карантина.

Был Васька, безусловно, глуп, невежествен и неопрятен. Это был полноватый парень лет семнадцати или около того, одетый в широченные штаны и черную косоворотку, которую он, похоже, никогда не менял. Пострижен он был под машинку, что придавало его толстощекому лицу вид шара с глазами.

Васька, хотя и не был еще вором в законе, но, несомненно, причислял себя к этой категории и мечтал сделать карьеру настоящего, то есть признанного вора. Было ясно, что он вполне причащен к «святым дарам» воровской профессии. Глаза его неспокойно бегали по сторонам, говорил он на воровском жаргоне — «ботал по фене». Выражение его лица было откровенно вороватым. Этим последним он как раз и отличался от настоящих «больших» воров, умеющих очень часто натягивать на себя маску вполне честного человека. Не думаю, чтобы этот Васька сумел когда-нибудь выбиться у воров «в люди». Выше «шестерки» — холопа на побегушках — даже в воровской среде потянуть не должен был. Тем не менее, в карантине Ваську побаивались, так как он обо всем доносил Мишке Лобанову и самому Шовкоплясу. При этом старшие воры, находившиеся в карантине, да и «бытовики», осужденные за большие или малые преступления, всячески Васькой помыкали, заставляли его по мелочам прислуживать себе, гоняли его к своим дружкам в общей зоне за папиросами, а то и за водкой.