Однако как только я поднялась наверх, от уверенности не осталось и следа. Папу била такая крупная дрожь, что тряслась кровать. На шее у него вздулись вены, и он снова бормотал что-то бессвязное об убийстве и своей вине. Это лихорадка: жар сжигал папу заживо.

Я поставила поднос на комод и налила чашку чая.

– Папа, – прошептала я, прикоснувшись к его щеке. – Папа, ты должен это выпить.

Но он меня не слышал, он даже не знал, что я рядом.

– Папа, – сказала я громче. – Папа!

Он открыл глаза – и внезапно вцепился в мою рубашку и рывком подтянул меня к себе. Я вскрикнула от страха. Пролившийся чай обжег мне ноги, чашка со звоном разбилась об пол.

– Робертсон, ты мерзавец! – завопил папа. – Qu’est-ce que tu dis? Что я дрянь-человек? Так ты ей сказал? Ах ты сукин сын… Écoute-moi, vieux, écoute-moi… [7]

Я вырвалась, ушиблась о комод и налила новую чашку чая.

– Папа, пей! – закричала я. – Сейчас же! Прекрати нести чушь и выпей чай!

Он уставился на меня невидящими глазами. Но вдруг его взгляд смягчился.

– А где Лоутон, Мэтти? – спросил он. – Он что, еще не вернулся? Я слышу, как коровы…

– Он вернулся, папа. Он… он в хлеву, доит, – соврала я.

– Хорошо. Я рад, что он дома, – сказал папа, и по его щекам покатились слезы, и я пришла в ужас. Мой папа никогда не плакал! – Он ведь убежал, Мэтти. Убежал, потому что я ее убил.

– Чш-ш, папа, не говори так. Никого ты не убивал, – он, конечно, бредил, но чем даальше, тем сильней распалялся, и я боялась, что он снова придет в ярость.

– Я не убивал ее, Мэтти! – он повысил голос. – Не убивал!

Я решила потакать ему:

– Ну конечно, папа. Никто и не говорил такого.

– Лоутон говорил. Он сказал, это я виноват. Я уморил ее тяжкой работой. Что я должен был перевезти нас всех в Инлет и работать на лесопилке. Сказал, что я убил вашу маму, но что его убить мне не удастся, – папино лицо скривилось, и он всхлипнул, как ребенок: – Я не убивал ее! Я ее любил.

Я привалилась к комоду, чтобы не упасть, – ноги вдруг стали как ватные. Вот почему они поссорились, думала я. Вот почему папа метнул в Лоутона багор, а Лоутон убежал из дома. Вот почему папа больше никогда не улыбается. Вот почему он стал таким сердитым и угрюмым, вот почему он смотрит сквозь нас, не видя. Ох, Лоутон, думала я, некоторые вещи лучше не произносить вслух. Слова они и есть слова, сказал бы Ройал. Но слова имеют огромную силу.

– Лоутон не хотел такое сказать, папа. Маму убил рак, а не ты.

Папа кивнул, но было ясно, что он мне не верит. Вспышка ярости совсем его вымотала, и я этим воспользовалась, чтобы влить в него несколько глотков чая. Приподнимая папину голову, я обнаружила, что он весь горит. Я раздела его, прикрыв салфеткой с комода все, что мне не полагалось видеть. Потом я обтерла его холодной водой, прижимая прохладную влажную тряпочку к запястьям и локтевым и подколенным ямкам, чтобы охладить кровь.

Я никогда не видела папу голым. Нам не разрешалось входить в кухню, когда он мылся. Кожа у него на груди была мягкая, покрытая негустыми черными волосами. На спине были шрамы, они тянулись от плеч до пояса, – грубые, блестящие рубцы, оставленные пряжкой от ремня отчима. Я прижала руку к папиным ребрам и услышала, как бьется его сердце. На груди тоже были шрамы. Я их не видела, но чувствовала под рукой. Когда я его обтирала, его ужасно трясло, и он стискивал зубы, но мужественно терпел и не мешал мне. Закончив, я снова накрыла его простыней, сверху положила два одеяла и заставила выпить еще одну чашку чая. Я не очень разбираюсь в лечении лихорадки, но я знала, что папа должен пропотеть. Пот вытянет из него хворь.

– Я буду скучать по тебе, Мэтти, – внезапно сказал он.

– Я только зайду к сестрам, папа, – объяснила я.

Он помотал головой.

– Корова уходит с быком. С бараном корова не пойдет. И с козлом не пойдет. Козлы не читают, Мэтти, они не читают книг…

Он снова бредил.

– Тише, тише, папа, – сказала я. – Попробуй уснуть.

Когда он закрыл глаза, я взяла поднос и постаралась выбросить из головы то, что сказал папе Лоутон. Я не хотела об этом думать. Я здорово научилась не думать.

Зайдя в нашу спальню, я увидела, что Лу вырвало водой, которой я ее напоила, а Эбби слезла с кровати и, шатаясь от слабости, пытается вытереть Бет, у которой опять опорожнился кишечник. Я сама была виновата: дала им слишком много воды.

– Мэтти! Мэтт, ты где? – донеслось снизу.

– Я здесь, наверху!

Раздался быстрый топот ног по ступенькам, в дверях показался Ройал – и тут же скривился от вони.

– Что с коровами? – спросила я, выйдя к нему в коридор.

– Одна совсем плоха. Та, со звездочкой во лбу.

– Ромашка. Это не звездочка, а цветок, – глупо поправила я.

– Ей очень больно, Мэтт. Она страдает. Джон хочет… он спрашивает, где у твоего папы ружье.

– Нет, Мэтти, нет! Не позволяй ему! – отчаянно закричала с кровати Лу.

Я помотала головой.

Он взял меня за плечи.

– Мэтт, ей совсем худо. Это жестоко.

– В пристройке. Над дверью.

Он сбежал вниз, а я думала о Ромашке, о ее больших темных глазах и толстых усатых губах. И о том, как она никогда не лягалась, когда я ее доила, и всегда разрешала мне прижиматься щекой к ее мягкому брюху. Я думала о бедном Болдуине. И о быке, том страшном свирепом черном быке на лугу у Лумисов. Как он напугал Ромашку и Болдуина, но они все равно ломились к нему через забор, потому что хотели быть с ним рядом.

Я услышала треск выстрела, потом услышала, как Лу выкрикнула мое имя и выругалась. Потом я услышала звуки переполняющегося ночного горшка в папиной комнате, потом я услышала, как папа велит какому-то Арману пристрелить наконец этого проклятого медведя.

А потом, сидя на верхней ступеньке, я услышала тихий, сдавленный плач. Мой собственный.

– Ты еще даешь им то масло из тресковой печени, что я принесла? – спросила миссис Лумис.

Она сидела у себя на веранде и лущила горох в синий эмалированный таз. Я сидела напротив на старой плетеной лавочке. Рядом со мной, вытянув ноги, сидел Ройал.

– Да, мэм, – солгала я.

На самом деле я каждый день по чуть-чуть выливала это масло в раковину. Уж лучше маяться гриппом, чем глотать эту отраву.

Миссис Лумис мне здорово помогла. Она пришла к нам неделю назад, как только Ройал вернулся домой и сообщил ей, что у нас стряслось. Чего она только не принесла: ежевичные корни и ячменную воду от поноса; луковый сироп, виски и корень имбиря от жара. Свиной жир с камфарой и скипидаром от хрипов в груди. Она сказала, что редко встречала такой тяжелый грипп. Она и лечила нас, и готовила еду, и в конце концов вытащила нас из всего этого на свет божий. А мама Уивера ей помогала. Не знаю, что бы мы без них делали. Папа еще кашлял, а у Бет пока не было силенок встать с кровати, но опасность миновала.