- Ну, этого я не слышал, хотя тебе, конечно, виднее…

- Я не могу без нее… Я ее люблю.

- Что? После всего!

- После всего…

Конечно, вызволяя Катьку, я по-слюнтяйски часто использовал разные производные от слова «любовь». Я делал это нарочно… Тактика. Но тайная правда заключалась в том, что даже после всего случившегося я не хотел терять Катьку. Я хотел, чтобы она была рядом - раздавленная, униженная, беспомощная - и оттого особенно нежная. Может, это и есть любовь? В конце концов, раньше словом «чахотка» называли любую болезнь, если человек чах. А я - чах, потому что в кулачке у этой стервы была зажата моя игла!

- Что ты предлагаешь? - пожал плечами Кирпиченко.

- Ее надо напутать. Так напутать, чтобы она на всю жизнь запомнила: от меня ей никуда не деться. Никуда!

- Ну-у нет! Вы будете друг друга пугать для полноты чувств, а мои ребята подставляться! Эх, Шарманов, всегда тебе какие-то стервы нравились.

- Ваня, помоги! - попросил я.- Ради нашей дружбы! Я же тебе никогда не отказывал…

- Хорошо. Мы ее напугаем, но ты с ней расстанешься. Навсегда. Я не хочу, чтобы однажды мне пришлось считать количество дырок в твоей башке!

- Не могу без нее! - повторил я, повесив буйну голову.

- Я тебя предупредил, - ответил Ваня голосом джинна, выполняющего последнюю просьбу зануды Аладдина.

…Штурм Катькиной квартиры громилами спецназа, прикрывающимися металлическими щитами (для достоверности их предупредили, что внутри вооруженная банда), навсегда запомнился соседям и случайным очевидцам. Представляю, что пережила сама Катька, когда дверь ее квартиры обрушилась на пол под мощными ударами и мужики в камуфляже и черных масках с матерщиной вместо «ура» ввалились в ее уютную квартирку, любовно обставленную и украшенную настоящим Зверевым и «Митьками».

Мой психоаналитик, член-корреспондент Академии педагогических наук и лауреат премии имени Ушинского, уверяет, что воспитание - это процесс нанесения зарубок на психику. Без соответствующей зарубки изменить поведение невозможно. Чем сильнее недостаток - тем глубже должна быть зарубка. Если это действительно так, то моя зарубка получилась что надо - до кости, до самого мозга стервозной Катькиной кости!

Я забрал ее через день из Лефортова, тихую, жалкую, растерянную…

- Зачем ты это сделала? - спросил я, усадив ее в машину.

- Это не я…

- А кто?

- Когда-нибудь расскажу.

- Когда?

- Когда пойму, что ты меня действительно любишь…

Я сделал вид, будто поверил. В конце концов, и она тоже имела право поиграть этим безразмерным словом «любовь». Главное, что Катька стала ручной голубицей. Как и требовали Гоша с Тенгизиком, она безвылазно сидела дома, читала по-французски Пруста. Когда я возвращался из офиса, Катерина угощала меня ужином, всякий раз изобретая с помощью поваренной книги что-нибудь необыкновенно вкусненькое. Я ел, а она смотрела на меня с такой нежностью, с какой обычно кормящие матери смотрят на сосущего младенца.

- Десерт будешь? - спрашивала она.

- Конечно, - отвечал я.

И мы падали в постель, как в небо. Иногда среди ночи я вдруг открывал глаза, вглядывался в ее спящее лицо и скрипел зубами от нестерпимых приступов нежности.

«Прав, прав старый бисексуал Шекспир: самые лучшие жены выходят из укрощенных стерв!»

- Это что за остановка? - Павел Николаевич отогнул краешек занавески с синей надписью «Красная стрела».

За окном началась пристанционная суета огней.

- Остановка может быть только одна - Бологое. Других нет, - ответил я.

- Отлично! Жизнь кидается в нас розами.

- Почему?

- А потому что винцо-то у нас как раз кончилось! - Он кивнул на пустые стаканы с бордовыми ободками на донышках. - У вас ничего нет?

- Вообще-то я не пью.

- Я заметил. А вам интересно то, что я рассказываю?

- Любопытно.

- Ох уж эти мне писатели - «любопытно». Берете сюжет?

- Я еще не знаю, чем все закончится…

- Узнаете. Берете?

- Беру. Думаю, может получиться неплохая повесть. А что вы с ней будете делать, с рукописью?

- Сначала прочитаю.

- И?

- Сожгу.

- Тогда я не буду писать.

- Почему? Какая вам-то разница? Вы же получите свои деньги.

- Может быть, вам все равно, как зарабатывать, а мне не все равно…

Поезд, полязгивая, начал тормозить. Теперь уже я отогнул занавеску: на освещенной платформе стояли два милиционера и женщина с огромным баулом, к которому был привязан большой плюшевый медведь.

- Толик! - негромко позвал Павел Николаевич.

- Спит, - предположил я.

- Исключено.

И действительно - через мгновенье дверь отъехала в сторону и появился сосредоточенно-бодрый телохранитель.

- Давай-ка организуй, пожалуйста, нам чего-нибудь легонького! Чтобы без эклектики… Сколько стоим?

- Двенадцать минут.

- Успеешь. Давай!

Толик ушел выполнять задание. Поезд остановился, а потом чуть подался назад.

- Я пошутил. Я спрячу вашу рукопись, - после долгого молчания произнес Павел Николаевич.

- Куда?

- Догадайтесь!..

- Попытаюсь.

- А ведь я знаю, о чем вы еще хотите спросить. - Он посмотрел на меня значительно.

- О чем?

- О том, как можно было после такого оставлять ее у себя, да?

- Нет, как раз это мне понятно… Наверное, очень приятно - чувствовать себя укротителем!

- Да, это упоительно! По той же причине люди держат в своих домах хищных зверей. Представляете, вы входите в квартиру, и о ваши ноги трется не какая-нибудь киска, которая купила бы «вискас», а самая натуральная рысь или даже пантера… Здорово, правда же?

- А если в горло вцепится?

- Во-от! Но ни один укротитель не верит в то, что его сожрут. Других жрут, а он не верит. И в бизнесе то же самое - у меня уж стольких друзей грохнули. А меня не грохнут. Только так. Иначе нельзя… Поэтому я и взял ее с собой в Майами. А ведь сначала не хотел. Как чувствовал… Но ведь она совсем ручной была. С парашютом ради меня прыгнула. Представляете - с парашютом! Вы когда-нибудь прыгали с парашютом?

- Нет.

- Вы несчастный человек. Хотите попробовать?

- Нет.

- Боитесь?