с писателями. Там и камин, и сауна, и все что хочешь. Да мы съездим, ты там будешь жить по выходным. У него есть повар и домработница. И еще семья узбеков для работы по саду… Ох, Лидуся, у меня теперь только два желания: чтобы у тебя получилось с работой, и чтобы ты встретила хорошего человека.

Лидия очень устала, но и мать устала тоже.

– Ты не против, если мы завтра договорим? – спрашивает она. – А то мне рано вставать.

Судя по ее словам, она уже выходит на работу.

И она действительно уезжает из дома ни свет ни заря. Разбудив Лидию хлопаньем дверей, стуком чашек, звоном ложек, шумом фена. Все у нее падает, гремит.

Но Лидия не злится: ей сегодня тоже надо рано встать.

Чтобы успеть до работы.

Она полтора часа едет на электричке, потом еще на маршрутке, потом еще пятнадцать минут идет пешком.

Она хрустит хвоей по проселочной дороге, по обе стороны от нее стоят корабельные сосны, за соснами – дома.

Вот и ее забор. В саду в гамаке качается молодая женщина. Русская, не грузинка. Она незнакома Лидии.

Целую минуту они смотрят друг на друга, причем гамак продолжает качаться, и каждую секунду этой минуты между ними вырастает облетевшая яблоня.

Лидия стоит, смотрит исподлобья. Она не уйдет отсюда, это понятно?

Наконец, женщина слезает с гамака, чуть не падая при этом, и обходит яблоню слева.

– Вам кого? – спрашивает она.

– Здесь должны жить муж и жена. Грузины, – говорит Лидия.

– Нет, здесь живем мы.

– Вы купили эту дачу?

– Да, мы ее купили.

– Давно?

– А какое ваше дело? Вы кто?

– А вы кто? – вдруг кричит Лидия. – Добросовестные приобретатели, да? Вы сволочи!

Женщина в испуге озирается по сторонам: она боится, что Лидин крик услышат соседи.

– Вы кто такая?

– Надо быть сволочью, чтобы у тебя все получилось! Не надо церемониться, правда?! Гады, какие вы гады!

Она со стоном опускается на холодную землю, она сидит, ухватившись рукой за штакетину, и воет.

Женщина убегает в дом.

– Я вызову милицию! – кричит она уже из окна.

Да уж. Милиция защищает только жуликов.

Я напишу эту статью. И я вложу всю душу в эти две странички. Потому что так нельзя.

Нельзя, чтобы одним – все, а другим – ничего.

Даже если справедливости нет, даже если добро не вознаграждается, то должно быть хотя бы равенство. Пятьдесят на пятьдесят. Пятьдесят процентов удачи – плохим, пятьдесят – хорошим. Разве это не логично?

Всхлипывая, Лидия думает, что кто-то ей уже говорил об этом. О том, что именно так проигрывают в рулетку. Надеются, что после черного придет красное. Пятьдесят на пятьдесят.

Но мир устроен иначе.

28

Беда никогда не приходит одна – это уж закон.

Верка специально выбирала время увольнения: дожидалась, когда дочь, наконец, встанет на ноги. И Лидия встала. Устроилась на телевизионный проект. Хозяин – настоящий олигарх, солидный человек, такой не обманет. Зарплата три тысячи долларов, работа интересная. Реалити-шоу о доступном жилье. Первая серьезная ступенька в карьере.

Но все вышло не так. И когда Верка уволилась с базы, Лидия ушла с телевидения. Дурацкое совпадение.

Конечно, у Верки имелись накопления, их хватило на два года безбедной жизни. Эти годы прошли, а карьера дочери не выровнялась – только ухудшилась.

Для подмоги сдали дом Семена, но денег стало очень мало. Они к такому не привыкли.

Умеющая во всем находить положительные стороны, Верка подумала, что может быть, оно и к лучшему. Лидию она считала пассивной и винила в этом себя. Слишком уж мягкими перинами она выстелила дорожку единственной дочери. Трудности – это тоже полезно.

Теперь у нее появилось много свободного времени. Она нарадоваться не могла: как это здорово – спать сколько хочешь и во сколько хочешь ложиться. Потом заскучала.

В один из летних дней на третий год после увольнения она поехала к Мокеевой на дачу.

Мокеева жила на Рублевке, в Барвихе – в кооперативе «Новь».

Такой чудесный по нынешним временам адрес достался ей от отца-генерала, который, вообще, был неподражаем по части адресов. Материальные ценности он оставил не очень большие, а что оставил – не задержалось, вроде отрезов панбархата, которые сожрала моль уже к сорока дням, но вот адреса – это да. Угол Тверской, выходящий на Кремль, для городской квартиры, и Барвиха – для дачи.

Впрочем, Барвиха была заслугой не его, а его матери, сотрудницы Наркомата Рабоче-крестьянской инспекции. Это она в конце двадцатых годов подсуетилась и вступила в дачно-строительный кооператив, учрежденный для работников Рабкрина. Место для кооператива им посоветовал старый приятель – много лет подряд он снимал на Высокше дачу и не мог нарадоваться на редкий для Подмосковья сухой сосновый воздух.

Участок между деревней Барвиха и станцией Раздоры кооперативу выдали без проволочек – Наркомат инспекции считался грозной организацией. Разработали проект типовой фанерной дачи площадью сорок метров, выбили двухгодичную ссуду в шестьдесят тысяч рублей на сорока трех членов кооператива, взяв с каждого по сто рублей вступительного взноса. Людям выдавали по двадцать соток на семью, а часть выделенных кооперативу земель предназначалась под широченные просеки, парки и общественные сооружения.

Бабка Мокеевой оказалась женщиной дальновидной. Во-первых, она получила сразу три участка, поскольку привлекла своих сестер, во-вторых, место выбрала крайне удачное – в самом высоком месте поселка, на опушке леса. Там росли только сосны без подлеска, и воздух поэтому хотелось кушать ложками. С обрыва открывался невероятный вид на излучину Москвы-реки, и усадьба Архангельское на другом берегу была словно на ладони. В начале тридцатых годов, когда Архангельское горело, к мокеевской бабке даже приезжали на это зрелище сослуживцы – телевизоров не было, и возможность в прямом эфире лицезреть чрезвычайные происшествия казалась крайне заманчивой.

Главная же мудрость Мокеевой-старшей заключалась в том, что она воспользовалась правом членов кооператива строить не дачу фанерную, а хороший бревенчатый дом – за собственную доплату. Сруб привезли из архангельской области, и ради возможности жить в нем пришлось выложить полторы тысячи и отказаться от московской жилплощади. Мокеева-старшая пошла и на это, она словно чувствовала, что ее сын еще получит жилплощадь с окнами на Кремль.

Так и пошла их загородная жизнь: лишенная удобств, с керосинными очередями, мелкими гадостями коренных барвихинцев, крокетными и городошными площадками, первомайскими демонстрациями вдоль сосновых аллей, ледоходом на Москве-реке и, главное, летящей мимо жизнью советской, а потом и российской элиты.

И это было словно смесь нынешних глянцевых журналов с тюрьмой.

Дети