– Хочу жениться!

– Уходи!

– Не уйду! А-а, буйа-буйа-буйакам!

– Юрюн! Юрюн-боотур, спасай!

А что прикажете делать? Ну, спас. Малышка Туярыма шустро забралась ко мне на колени, обхватила руками, прижалась. Из-за моей спины она корчила адьяраю рожи и делала жесты, значение которых вряд ли понимала. Адьярай шумно обижался. Рычал, прыгал, грозил отгрызть невесте обе ноги от пяток до задницы. Чудовище было очень похоже на свою жертву, с поправкой на замурзанность и людоедство. Близнецы всегда похожи друг на друга, а Солнечный Зайчик и Жаворонок[48], потомство дяди Сарына и тети Сабии, родились близнецами.

– Кто тебя этому научил? – строго спросил я у Жаворонка.

Туярыма ни капельки не смутилась:

– Баранчай! Баранчай научил.

– Врет, – с отменным спокойствием возразил блестящий слуга. Объясняясь, он продолжил раскладывать еду на тонко выделанной оленьей шкуре, которую принес с собой. – И не краснеет.

– Не вру! Не вру!

– Я не размножаюсь таким способом, каким показало это скверно воспитанное дитя. У меня другие принципы. А кое-кому из благородных отцов я бы посоветовал сдерживать себя в присутствии детей. Даже если…

Баранчай помолчал и подвел итог:

– Даже если что. Прошу меня великодушно простить.

– Сказку! – завопил адьярай, превращаясь в Кюна. – Папа, я хочу сказку!

– Какую? – спросил дядя Сарын.

Кажется, он был рад сменить тему.

– Про улус! Про ученый улус!

– Ты слушал ее тысячу раз.

– Про ученый улус! – присоединилась Жаворонок, оттаптывая мне колени. Меня всегда удивляло, как маленькая девочка может нанести столько увечий несчастному боотуру. – Тысячу и один раз! Ну папа!

В отличие от детей, я не знал этой сказки. Ученый улус? В возрасте Кюна я предпочитал сказки про боотуров. «Да как взялись за мечи, да как принялись мечами махать, вскрикивая и вопя, как поленья, друг друга щепать…» Помнится, я не сразу выяснил разницу между «щипать» и «щепать». Кустур вопил от моих щипков, а я ликовал: «Кырык! Победа!»

– Жил да был один улус, – покорно начал дядя Сарын. – Побольше нашего, а по тамошним меркам – совсем крошечный. Населяли его люди ученые, с большими-пребольшими головами. Знаете, сколько разной ерунды влезало в эти головы?

Да расширятся их головы, подумал я. Пусть еще ерунды влезет.

– Охотники! – крикнул Кюн.

– За силой! – поддержала Туярыма.

– Да, зайцы-жаворонки. Люди этого улуса охотились за силой. Они знали, что силу можно запереть в темнице. Заточить, сковать и высвобождать по мере необходимости, для своей пользы. Силу ветра, быков, воды, солнца. Силу всего, что движется, потому что движение и есть сила. Жители нашего ученого улуса родились храбрецами. О, они решили заполучить силу самого главного, самого могучего, самого неодолимого движения – хода времени. Время ведь тоже движется, а? Значит, оно может тянуть повозки, пылать в светильниках, лечить больных…

– Зажигать звезды!

– Верно, зажигать звезды – и гореть в них[49]. Улусники захотели накинуть ярмо на ход времен. Они сунули времени в рот удила, схватились за узду…

– И время их сбросило! Как дикий конь!

– Сбросило – полбеды. Люди ученого улуса, а также их семьи, и другие люди, которые кормили-поили, одевали-обстирывали наших ученых улусников – горе-беда! Все они вскакивали на необъезженное время в одном месте, а свалились совсем в другом. В новом, неизвестном, опасном месте. Здесь жили другие люди – да, не такие ученые, но куда лучше приспособленные для своих краев. Арт-татай! Время обиделось и перекроило их мир до неузнаваемости. Пришлось ученым улусникам учиться жить заново, меняя самих себя, ища себе уютное место на новом месте…

– Место на месте! – Кюн захохотал.

– Место на месте, жених на невесте! – поддержала Туярыма.

Сказать по правде, эта девчонка росла быстрее, чем следовало бы.

– Я скачу!

Кюн оседлал хворостину:

– Я скачу на времени! Меня не сбросишь! Я боотур!

– Ты хорошо запомнил мою сказку, заяц, – дядя Сарын потер ладонью свои вечно зажмуренные глаза. – А дети их стали рождаться боотурами.

– Мальчики!

– Конечно, мальчики. Кто скорее выживет в чужом месте, если не боотур?

– И я боотур!

Спрыгнув с моих коленей, Жаворонок ускакала прочь – гарцевать молодой кобылкой. В хворостине она не нуждалась, обходясь собственным воображением. Дядя Сарын проводил их взглядом. Я уже говорил вам, что его слепота давно перестала смущать меня, равно как его зрячесть?

– Ты был у него? – спросил Сарын-тойон.

Я кивнул.

– Не слишком ли часто?

– Не знаю. А что?

– Ничего, просто так. О чем ты ему рассказываешь?

– О разном. Где был, что видел. Папа-мама, Мюльдюн с Айталын. Кустур первый меч сковал. Умсур лягушку съела.

– Лягушку?!

– Ну, когда стерхом обернулась. Сам видел, клянусь! Мотылек выучился ходить боком. Мне зимнюю шапку справили, новую. Ободрали волчью голову с ушами, а оторочка – из росомахи. Я в ней – сова совой! Только рогатый…

– Рогатый? Почему?

– Потому что уши. Торчат.

– И он все это слушает?!

– Не знаю, – повторил я. – Вряд ли. По нему не поймешь. Только я все равно рассказываю. Слышит, не слышит – все равно. Пусть знает, что мы – семья. Я и про вас ему рассказал.

– Сказку?

– Правду.

– А вот я, – дядя Сарын отвернулся, – больше люблю сказки.

– Про ученый улус?

– Про двух братьев. Эта сказка очень похожа на правду, а еще больше она похожа на твою историю, дружок. Только те братья были ровесниками. Они даже были, – дядя Сарын помолчал, вслушиваясь в крики детей, – близнецами, как мои разбойники. Ну и сильными, разумеется. В остальном…

– У вашей сказки счастливый конец?

– Конечно! А ты чего ждал?

Врет, отметил я. Врет и не краснеет. За эти годы я не научился врать, но стал различать, когда врут мне. Время, говорите? Дикий конь?! Я потихоньку, день за днем, объезжал этого коня. Когда я впервые вошел в железную гору и увидел Нюргуна, срок, отведенный для его освобождения, был больше, чем срок моей мальчишечьей жизни. А теперь – ой-боой! – я прожил дольше, чем Нюргуну осталось быть пленником. У каждого свои ухватки борьбы со временем. Мои ничем не хуже ваших.