– Садись к ним. Мы все равно мимо поедем.

– Если будет что-то интересное… Ничего, если я вам позвоню?

– Звони, конечно, поделимся информацией. И ты не пропадай.

– А что вам рассказал родственник Бирюкова, который на опознание приезжал, когда Бирюков пропал?

– Пять дней назад, во вторник двадцать шестого, ушел во второй половине дня, вроде бы у него была назначена встреча с кем-то в городе, но с кем, он то ли не знает, то ли не хочет говорить. Вообще, у меня такое впечатление, что этот его шурин недоговаривает чего-то. То ли боится, то ли скрывает. Но я же вижу, крутит что-то человек.

– А давно Бирюков был в Москве?

– Недавно, вот у меня тут записано: приехал двадцать четвертого, пропал двадцать шестого. Еще сказал, что в поезде папашу твоей знакомой кто-то обчистил, все документы его тю-тю.

– А чем Бирюков эти два дня в Москве занимался?

– Так вот я и говорю, что родственник его крутит, не говорит. Искал, мол, знакомых своей дочки, а больше я ничего не знаю, покойный, дескать, мне ничего не рассказывал.

– Как вы думаете, а если мне с ним поговорить? – предложил я.

Грязнов на меня уставился, словно я только что на свет народился у него на глазах.

– Вроде я человек не совсем для них посторонний, – развивал я свою мысль, – и в то же время я вроде бы на их стороне, адвокат все-таки. Представлюсь, скажу, что защищаю дочку покойного Бирюкова, то есть их родственницу, рад познакомиться с ее семьей, то да се. Может, мне они больше расскажут?

– А мы, значит, не на их стороне? – хмыкнул Грязнов.

– Так я же с их точки зрения…

– Ладно, господин адвокат, попробуй, только лишнего им сам не наболтай. Вы, адвокаты, поговорить любите.

– Тем и кормимся, – с фальшивой скромностью развел я руками.

Семья покойного Бирюкова пошла со мной на контакт охотно. В этом не было ничего удивительного. Если бы я первым не дал о себе знать, то, скорее всего, через несколько дней мать Лены Бирюковой сама бы меня отыскала.

С детства не люблю я ни свадеб, ни похорон, ни своих, ни тем паче чужих. И в том, и в другом случае вечно мелькают перед глазами заплаканные женские лица и толком невозможно ни с кем разговаривать, потому что едва присядешь, как твоя собеседница уже вскакивает и со словами: «Ой, я про холодец забыла!» – пропадает на полчаса.

Только отыщешь ее, только снова привлечешь к себе внимание, как новая мысль напрочь заслоняет все кругом: «Ой, на столе хлеба мало! Надо нарезать».

И такая круговерть целый день, и некогда людям сесть и сосредоточиться ни на своем горе, ни на своей радости. А потом сваливают все на национальный характер.

Вдова Бирюкова приехала в Москву за телом покойного супруга на один день и остановилась на квартире у своего брата. По телефону я наврал, будто хочу с ней встретиться, но на самом деле мне был нужен ее брат, единственный возможный свидетель похождений Бирюкова в Москве в последние дни жизни. Мать Лены тоже хотела со мной встретиться и очень переживала из-за того, что не успевает заехать ко мне на работу. Я убедил ее, что мне абсолютно ничего не стоит самому приехать.

Мне открыла дверь пожилая женщина с опухшим от слез лицом, в черной кружевной косынке на голове и в темном платье.

– Вы Юрий Петрович? – спросила она, глядя на меня изумленными глазами. – Такой молодой?

Она не смогла скрыть своего разочарования, но вовремя опомнилась.

– Ой, что это я говорю. Проходите, пожалуйста. Не разувайтесь, ради бога, не разувайтесь, у нас пол не мыт, – испуганно замахала она руками в прихожей, словно пол в их квартире был посыпан толченым стеклом. – Ничего, если мы с вами в детской поговорим? – шепотом сказала она, провожая меня в комнату.

В квартире из-за занавешенных окон и зеркал стояла невыносимая духота. Я заметил сквозь приоткрытую стеклянную дверь зала новенький гроб, стоящий на составленных кухонных табуретках. Гроб был из самых недорогих, обитый красным шелком с черными траурными рюшами.

Увидев весь этот антураж, я понял, что с призрачными мыслями о том, что родственники внесут хоть какой-то гонорар за защиту Лены, придется расстаться.

– Брат пошел машину доставать, – объяснила Бирюкова. – Надо же мужа домой везти хоронить. Ой, горе, ой, горе! – тихо всхлипнула она, прижимая к сухим глазам мятый носовой платок.

Узнав сразу, что моего предполагаемого свидетеля нет дома, я расстроился и уже пожалел, что пришел. Зачем я здесь? Что нового могу сказать этим людям? И так на душе кошки скребут, еще слушать чужие вопросы…

Детская казалась единственной комнатой в квартире, которую не затронул похоронный аврал. Окно в ней было открыто и воздух был свежий. Со светлых обоев на стенах на меня смотрели веселые львята и черепахи в солнечных очках.

– Кофе хотите? Или чаю? – спросила, заглядывая в комнату, моложавая женщина в светлом халате, но с траурной косынкой на голове.

«Жена ее брата», – подумал я и не ошибся.

– Спасибо, ничего не нужно.

Но обе женщины принялись так активно упрашивать, что волей-неволей пришлось согласиться на кофе.

Мать Лены засыпала меня вопросами о дочери, но у нее не хватало сил вдуматься или хотя бы вслушаться в мои ответы. Сама того не замечая, она перебивала меня на полуслове, то рассказывая, какой Лена была хорошей, умной девочкой, когда училась в школе и в университете, то вспоминала тот вечер, когда она с мужем услышала по телевизору как громом поразившую их весть, что Лена арестована… То она принималась расспрашивать меня о самом убитом Осепьяне, то снова, спохватываясь, повторяла в сто первый раз:

– Ну как моя Леночка там в тюрьме? Не похудела? Как ее там хоть кормят?

В это время невестка Бирюковой принесла в детскую поднос, на котором кроме кофейника и чашек громоздилась целая гора свежей домашней сдобы. Снова поднялась суета, женщины наперебой принялись угощать меня:

– Попробуйте. Вот пирожок с капустой, а этот яблочный. Или, может, вы с творогом любите? Этот, кажется, с творогом.

В результате мне попался все же пирог с капустой, который с кофе ну никак не сочетался и который мне пришлось мужественно прожевать и проглотить.

– А может, по сто грамм? – неуверенно переглядываясь с невесткой, предложила мне вдова.

Но от «ста грамм» я просто наотрез отказался самым категоричным тоном, какой только мог из себя выжать.

Поставив передо мной поднос, невестка не ушла по своим делам, а из любопытства осталась стоять в дверях и слушать, о чем я говорю. Впрочем, она мне не мешала, даже помогала своим присутствием, потому что время от времени останавливала словесные излияния Бирюковой грозным окриком:

– Люда! Да дай же ты человеку сказать!

Я понял, что в этой ситуации невестка соображает лучше, чем подавленная свалившимися на нее горем и хлопотами мать Лены, и что вряд ли я узнаю от Бирюковой что-нибудь интересное. Побыстрее допив свою чашку и дожевав пирожок, я посмотрел на часы и поднялся, всем своим видом показывая, что спешу. Каждый метр до входной двери пришлось брать с боем. Мать Лены вцепилась в меня мертвой хваткой и, казалось, не выпустит, не рассказав, какие оценки ее дочь получила во время последней сессии в университете и как она любила в детстве вязать мишкам свитера и шарфики.