загнала в молчание, изредка прерываемое приступами хихиканья. Попытки выяснить, что ее забавляет, приводили к загадочному ответу в одно слово —“барсуки”. Казалось, что ее совершенно заворожила женщина в кровати напротив – трудно сказать, в чем был источник интереса, поскольку она в основном спала и храпела. Если приближалась медсестра и на секунду загораживала обзор, мать вытягивала шею и повелительным взмахом руки отгоняла ее, чтобы не пропустить что-нибудь важное. Джин, напротив, она едва замечала.

Дежурная медсестра выразила удивление, когда Джин поделилась с ней своими тревогами. Она считала, что миссис Суинни идеальная пациентка – мирная и покладистая, благодарная за любое внимание, не то что остальные, беспокойные и строптивые.

– Но она не в себе, – возразила Джин. – Когда ее привезли, она была в абсолютно здравом уме. А теперь едва понимает, кто я.

Она со стыдом вспомнила, как, бывало, ее раздражали надоедливые привычки и предсказуемые реплики матери. Какими пустячными показались ей эти недовольства теперь.

Медсестру такой ответ явно расстроил. В голосе зазвучал упрек.

– Я передам доктору ваши слова. Но мы все очень довольны тем, как идет процесс выздоровления.

Джин села на велосипед и поехала обратно к пустому дому и тосту с бобами на ужин. Она начинала привыкать к тому, что дом принадлежит только ей, и в ее распорядке появилась некоторая гибкость. Вечерняя трапеза могла состояться когда угодно и состоять из чего угодно – хлеба с вареньем, если захочется, – а принять ванну можно было в любой вечер на выбор. Она могла слушать граммофон или радио или ничего не слушать после девяти вечера безо всяких переговоров. Когда она возвращалась из больницы, разжигать камин смысла уже не было, и вместо этого она брала с собой в кровать грелку, а каминную решетку не чистила. Она совершила невероятно дерзкий поступок и выкинула из гостиной вытертый коричневый коврик, который в числе прочих пожитков прибыл с ними из квартиры в Джипси-Хилле. Джин всегда его ненавидела, потому что он загибался по углам, предательски подставляя подножку, и делал и без того темную комнату еще темнее.

Взамен она купила в “Нэше” в Орпингтоне бледно-голубой ковер, вызывающе непрактичного оттенка, который ни с чем не сочетался. Его новизна была ослепительным укором всему окружающему, которое теперь казалось еще более потрепанным и унылым. Но даже этим крошечным вольностям было трудно радоваться, когда мать была такая потерянная и странная, – мешало чувство вины и раскаяния.

В эти освободившиеся вечера она опять вернулась к дневнику Элис Хафьярд и перечитала записи за тот период, когда Гретхен была пациенткой, а потом просто из любопытства – и потому что ей нравился живой слог Элис – стала читать о том, что там происходило дальше, дни, недели спустя. Место Гретхен в палате заняла девочка по имени Рут, которую лечили от псориаза (безуспешно) ультрафиолетовым светом. Время от времени упоминалась некая В., которую Джин не смогла вычислить ни среди других больных, ни среди сотрудников и чьи симптомы описывались только в самых туманных выражениях.

* * *

19 сентября

В не переносит новые лекарства. Повыш. возбуждение.

6 октября

В. сегодня хуже, чем когда-либо.

На этом месте в Джин проснулось любопытство, и она перечитала весь дневник в поисках еще каких-нибудь упоминаний. Была только одна запись, майская – перед появлением Гретхен:

24 мая

Была ошарашена тем, что В. ждет меня сегодня под дождем. Как верная собака, промокшая насквозь. Мне удалось скрыть испуг.

То, что не было записи ни о поступлении в лечебницу, ни о выписке, очень ее озадачило. Очевидно, что В. была пациенткой все время пребывания там Гретхен, но ни одна из девочек ни разу ее не упомянула. Джин решила расспросить саму Элис и несколько раз попыталась до нее дозвониться в рабочие часы и вечером, но никто не брал трубку.

Говард и воспоминание об обеде с ним и той странно сблизившей их прогулке в тумане никогда не выходили у нее из головы. Он сказал, что иногда ночует в магазине, но когда однажды вечером Джин ему туда позвонила, ответа не было, и она решила, что он опять живет дома. Звонить ему днем из помещения, где полно любителей бессовестно подслушивать, было неудобно, и она отправила ему короткое письмо: поблагодарила за обед и рассказала о несчастном случае с матерью.

На следующий вечер, в пятницу, когда Джин, вернувшись из больницы, без энтузиазма разглядывала ассортимент консервных банок в кладовке и размышляла, какую бы трапезу соорудить из сардин, молодого картофеля и супа из бычьих хвостов, она услышала, как захлопнулся почтовый ящик. Поскольку сардины уже и так напомнили ей об итальянском ресторане и самом Говарде, она поспешила к двери. На коврике лежал уже привычный белый конверт. Она сразу же разорвала его.

Пятница, 8.30 вечера

Дорогая Джин!

Я только что вернулся домой и нашел ваше письмо с новостями о матери.

Мне очень жаль, что наш день так неудачно закончился и что вам пришлось справляться со всем самой. Я не буду звонить в дверь, на случай, если вы не одна, но подожду в конце дороги полчаса-час в надежде, что вы получите письмо вовремя и захотите поговорить.

Ваш Говард

Джин схватила ключи и вылетела из дома, не сразу обнаружив, что на ней фартук и тапочки. Она сорвала с себя фартук и сунула его в куст гортензии; с тапочками уже ничего не сделаешь, да и Говард – последний человек, который это не одобрит или вообще заметит.

Наверху у дороги виднелась темная тень припаркованного “вулсли”. Когда она подходила, фары дружелюбно мигнули. Пассажирская дверь была открыта; она прыгнула на сиденье рядом с ним, и они неловко прижались друг к другу поверх ручного тормоза. Она чувствовала щекой колючий твид его пиджака и вдыхала его неповторимый запах – смесь мыла, табака, шерстяной ткани и запах мастерской, масляный, металлический. От него исходила теплая волна силы и покоя. Как всегда в его присутствии, она почувствовала глубокое облегчение. Вот теперь она в полной безопасности.

Они высвободились из своего довольно неуклюжего объятия и посмотрели друг на друга. В тени от фонаря его глаза были черные и непроницаемые.

– Мой друг, – сказал он, как будто с удивлением, взял ее руку и сжал ее в своей. – Ты тут.

– Да.

– Не знаю, чтобы я делал, если бы ты не пришла. Может, ждал бы всю ночь.

– Я просто рада, что мы не разминулись.

– Я бы пришел раньше, если бы знал, что ты все это время была