Нила привезла Малика к себе на Бедфорд-стрит, откупорила бутылку красного вина, задернула шторы, зажгла массу ароматических свечей и выбрала, казалось бы, неуместную в данном случае музыку — поставила диск с песнями из классических болливудских фильмов пятидесятых — начала шестидесятых годов, песнями его запретного прошлого. В этом проявилась ее истинная душевная мудрость. Когда речь шла о человеческих чувствах, Нила Махендра всегда знала, что нужно делать. Kabhi meri gali aaya kam. Берущий за душу романтический напев разлился по комнате. Заходи на меня посмотреть иногда. С тех пор как ушли с кладбища, они не разговаривали. Нила устроила Соланку на ковре среди подушек и уложила его голову себе на грудь — между грудей, — тем самым без слов напоминая ему, что счастье возможно даже в самом сердце горя.

Нила говорила о своей красоте как о чем-то отдельном от себя. Красота просто «вдруг появилась», без всяких усилий со стороны Нилы. Она не считала красоту своей личной заслугой, была благодарна за этот неожиданный дар и берегла его, но обычно воспринимала себя как некую отдельную сущность, заключенную в абсолютно чуждое ей прекрасное тело. Она смотрела на мир этими большими глазами, прибегала к помощи этих длинных, точеных ног и изящных рук, но никак не могла поверить своей удаче. Эффект, который ее появление производило на окружающих: падающие на мостовую мойщики окон, ошалело глазеющие на нее с тротуара из-под опрокинувшихся им на голову ведер; теряющие управление автомобили; рубщики мяса из соседней лавки, которым минутное замешательство грозит потерей руки или пальцев, — этот феномен она отслеживала чрезвычайно внимательно, несмотря на показное равнодушие. В какой-то мере даже могла им управлять. «Нила просто не знает, как это выключить», — говорил Джек и был прав. Но она могла немного смягчить последствия, надевая бесформенные одеяния свободного покроя (которые терпеть не могла) и широкополые шляпы (которые просто обожала, не любя солнце). Усилить производимое впечатление ей было проще — стоило лишь немного изменить походку, наклон головы, движения губ, голос. Если она включала «эффект» на полную мощность, то представляла реальную угрозу для всего живого в пределах досягаемости, и Соланка обычно просил ее прекратить это, отчасти потому, что его тело и душа также становились жертвами Нилы. Нила любила комплименты, часто говорила о себе, что она «девушка, требующая очень тщательного ухода и деликатного обращения», и порою признавала, что ее затея мысленно разделять свои «форму» и «содержание» не более чем удобный прием. Собственную сексуальность Нила описывала как некую «другую себя», периодически вырывающуюся на волю охотницу. Это была очень неглупая уловка застенчивой женщины, позволяющая ей порой становиться раскованной. Благодаря подобной хитрости она могла наслаждаться плодами своей исключительной эротичности, не испытывая парализующей неловкости, которая мучила ее в юности. Избегая необходимости называть вещи своими именами и прямо говорить, что в ее поступках хорошо, а что — плохо, изворотливая Нила цитировала мультяшную секс-бомбу, крольчиху Джессику. «Я не плохая, — мурлыкала она с напускной застенчивостью, — меня просто такой нарисовали».

Нила накрепко привязала Соланку к себе. Их роман разительно отличался от его связи с Милой. С той Соланка позволял себе опускаться ниже и ниже, глубже и глубже увязать в чарах не упоминаемого вслух, недопустимого. Как только он очутился в объятиях Нилы, все стало ровно наоборот: что угодно могло быть упомянуто и упоминалось, все было допустимо и допускалось. Теперь рядом с ним была не женщина-подросток, теперь Соланка приобщался к зрелым радостям свободной от запретов любви. Тягу к Миле он воспринимал как слабость, этот новый роман только добавил ему сил. Обвинившая Соланку в оптимизме Мила была права, и тому подтверждением, конечно же, стала ее преемница. Соланка был благодарен Миле, нашедшей потерянный ключ к дверце его фантазии. Но если Мила Мило отворила шлюзы, то Нила Махендра стала хлынувшим потоком.

Соланка понимал, как сильно меняется в объятьях новой возлюбленной, чувствовал, что поселившиеся в нем демоны — его самый страшный кошмар — слабеют буквально с каждым днем, ощущал, как непредсказуемая ярость вытесняется сладкой предсказуемостью любви. Что ж, фурии, пакуйте чемоданы, думал он, здесь вы больше не живете. Если он был прав и человеческая ярость действительно произрастала из накопившихся разочарований, тогда ему посчастливилось отыскать антидот, способный превращать яд разочарования в нечто противоположное. Ведь furia — это не только ярость, но и экстаз, а любовь Нилы стала для него философским камнем, сделала возможной всю эту алхимию трансмутаций. Ярость черпает силу в отчаянии, любовь же Нилы была воплощенной надеждой.

Дверь, ведущая в его прошлое, все еще оставалось закрытой, и у Нилы хватало великодушия до поры до времени не стучаться в нее. Очевидно, она не меньше него ценила личную и психологическую свободу и нуждалась в собственном пространстве. После их первой ночи, проведенной в гостиничном номере, Нила настояла на том, что предаваться любви они должны в ее собственной постели, однако ясно дала понять, что не хочет, чтобы Соланка оставался у нее на всю ночь. Хотя ее мучили ночные кошмары, она не искала защиты в его близости. Предпочитала самостоятельно противостоять атакующим ее сонным призракам и после еженощной изматывающей битвы пробуждаться медленно и в полном одиночестве. У Соланки не было выбора, а потому он принял условия Нилы и со временем научился бороться с волнами сна, как правило накрывавшими его к концу любовных игр. Он убеждал себя, что для него так даже лучше. Ведь, ко всему прочему, он вдруг оказался очень занятым человеком.

С каждым днем он узнавал ее все лучше и лучше, изучал, словно город, в котором снимал жилье в надежде со временем тут осесть. Ее, судя по всему, это не очень устраивало. Как и Соланка, она была человеком настроения, и он стал ее личным метеорологом, пытающимся составить прогноз ее настроений, изучающим силу и возможные последствия ее внутренних ураганов, гнавших гневные валы на золотой берег их любви. Иногда ей нравилось чувствовать себя объектом самого пристального исследования, изучаемым под микроскопом, нравилось, что ее понимают без слов и, чтобы получить желаемое, ей даже не нужно ничего говорить. Но временами это ее оскорбляло. Заметив, что Нила хмурится, Соланка, бывало, спрашивал, что случилось, и получал раздраженный ответ: «Ах, да ровно ничего. Отвяжись, ради всего святого! Ты вообразил, что умеешь читать мои мысли, но ты очень часто и очень сильно ошибаешься. Если мне будет что сказать, я сама скажу. Не надо заранее нагнетать обстановку». Нила потратила много сил, закрепляя за собой образ сильной женщины, и не хотела, чтобы любимый видел ее слабой.

Как вскоре обнаружил Соланка, Нила разделяла его недоверие к таблеткам. Оба предпочитали бороться с собственными демонами, не спускаясь в «долину кукол». А потому, когда ей становилось совсем худо, когда приходила пора сражаться с собой, она просто избегала его без всяких объяснений, рассчитывая, что он поймет это правильно, что он достаточно взрослый человек, чтобы на какое-то время позволить ей быть такой, какой ей нужно быть. Проще говоря, от Соланки, возможно впервые за всю его жизнь, ожидали зрелого поведения, поведения, соответствующего его возрасту. Нила жила под гнетом напряжения и сама иногда признавала, что временами быть с нею рядом — нелегкий удел. На это Соланка всегда отвечал ей: