Сверх того в меню оказался тепловатый кофе с ликером «Elixir d'Anvers» — единственное, что имело хороший вкус.

— Сам его импортирую, — возвестил Густав Далль. Он и хвастался-то как-то бесстрастно. — В нем тридцать две травки.

Он сидел на стуле, опустив плечи и свесив голову.

— Что приуныл? — спросил я. — Маниакально-депрессивная астения? Или Янне Нуккер учинил что-то глупое?

Он посмотрел на меня долгим взглядом и выпрямился.

— Эрикссон, — позвал он.

Старый дворецкий подошел к столу, неся на серебряном подносе два конверта. Один он положил перед Зверем, другой возле меня.

Я быстро вскрыл конверт. Там лежал авиабилет до Лондона и чек на две тысячи фунтов. Выписанный на банк «Барклай» и подписанный Густавом Даллем.

Зверь кивнул. Ему перепало то же.

— Самолет уходит почти в полночь, — сказал Густав Далль. — Вполне успеете. Эрикссон довезет вас до аэропорта.

Две тысячи фунтов, двадцать тысяч крон — только смойся. Ощущеньице будто разом и побеждаешь и выбываешь. Я еще раз взглянул на билет. До Лондона и обратно, на возвращение открытая дата. К билету подколота квитанция — гостиница оплачена, неделя на всем готовом в старом добром отеле «Кумберленд» на Марбл-Арч.

— Кумберленд, — сказал я. — Из министерства ужасов, как написал Грэм Грин.

Густав Далль медленно кивнул.

— Чеки действительны только по завтрашнее утро, — отчетливо произнес он. — Вы должны быть в Лондоне завтра утром, там же и деньги получите. Позднее же чеки недействительны.

Я сидел молча и ждал еще чего-то.

Зверь внимательно обследовал свой билет, чек, гостиничную квитанцию. Потом сложил все бумаги и сунул в конверт. Поманил Эрикссона, который стоял у сервировочного столика возле гриля.

Эрикссон заковылял к нему, переступая усталыми ногами.

— Чего не брать подносилка? — сказал Зверь.

Он был зол, это было слышно по тому, как он коверкал слова.

Эрикссон вернулся к столику и принес серебряное блюдо.

Зверь поднял конверт и опустил его на поднос.

— Эрикссон, — громко позвал я.

Он подошел ко мне. Я скомкал все бумаги в комок и уронил их на поднос.

Мы посидели молча у стола, а потом Зверь встал. Он заботливо задвинул свой стул под стол и отдал легкий поклон Густаву Даллю.

— Спасибо за угощение, — сказал он и улыбнулся: — Факт такой: чтобы так жить, как я живу в Швеция, два других человека в мире должны умирать от голод. Чтобы жить так, как ты живешь в Швеция, должны умирать от голод две тыщи других людей в мире. — Он белозубо рассмеялся. — И вот ты решил, что я захочу быть на твоя сторона и разделять с тобой...

Крупно шагая, он обошел стол и направился к лифту.

— Жду тебя в автобусе, — сказал он, проходя мимо меня.

Когда двери лифта захлопнулись, стало совершенно тихо. Первым нарушил тишину Эрикссон:

— Зажечь камин в библиотеке?

Ответа он не получил.

— Saqueo, — сказал я чуть спустя, — это добыча, которая достается грабителям.

Густав Далль не шевелился.

Я поднял вилку и поковырял в остатках торта.

— Человек рождается для жизни, и это единственное, что у него есть, — сказал я. — И пока он живет, у него только одна работа. Кем бы ты ни был и что бы ни делал, работа у тебя одна. Не играет роли, какая у тебя профессия или образование. Работа только одна.

Густав Далль уставился на меня через стол.

— Эта работа, — сказал я, — состоит в том, чтобы попытаться сделать мир чуть лучше.

Он набычился, но не сказал ничего.

— Лучше, — повторил я. — Лучше для всех. А не только комфортабельнее для себя самого.

Густав Далль сердито откашлялся, но все еще молчал.

— Это единственное, что можно сделать в своей жизни, — сказал я. — И потом можно умереть с улыбкой на устах.

Он сидел не двигаясь. Моя вилка скребла по тарелке, среди крошек торта.

— Расскажи о своей сестре, — сказал я.

Густав Далль набрал воздуха и с силой выдохнул, как делают при хорошем опьянении.

— Она моя младшая сестренка, — вежливо ответил он. — Наши родители погибли при аварии автомобиля за границей. Мне тогда было двадцать лет, а ей шесть.

Я поднял рюмку с ликером, приглашая выпить. Но он меня не видел, он говорил как будто сам с собой:

— С тех пор я о ней забочусь.

Он неуклюже поднялся, шатнулся и оперся руками о стол.

— Ее дружки, ее машины, ее лошади, ее... я обо всем этом заботился.

— Я хочу с ней встретиться, — сказал я.

— Она живет в Лондоне. Эрикссон даст тебе адрес. Я вынужден просить тебя... удалиться. Я хочу... пойти отдохнуть. — И он с трудом, пошатываясь, поклонился.

Еще не было и половины десятого, а его должны были уже уложить в постель.

— А Эрикссон с этим один справится? — спросил я.

Старый дворецкий глянул на меня с жгучей ненавистью.

Перед дверцей лифта я вспомнил кое-что, остановился и посмотрел вверх. Сквозь крышу было видно ночное небо. Это было стекло, стекло, покрытое чем-то блестевшим, как золото.

Зверь сидел за баранкой. Когда я пришел, он не сказал ничего.

Фургон прямо-таки десяток годков скинул от того, что ему дали постоять в Юрсхольме. Он завелся уже с шестой попытки. Мы поехали, подпрыгивая и стреляя из выхлопной трубы вдоль длинного ряда вилл.

Я погладил себя по животу.

— Сегодня я разом съел ланч и обед, — сказал я. — Вот как бывает, когда общаешься с крупным капиталом.

Зверь улыбнулся и ударил кулаком по своей втянутой диафрагме.

— Да уж, они такие, эти капиталисты, — подтвердил он. — Едят слишком много.

Стура-Нюгатан была почти пуста. Несколько юнцов с криками раскачивали запаркованные машины, чтобы привести в действие сигнал тревоги. Стоявшая перед «Ерусалемс кебаб» группа арабов с удивлением наблюдала за ними.

Я ждал в подворотне почтовой конторы в переулке Госгрэнд, пока Зверь делал круги вокруг моего квартала. Я видел, как он остановился и заговорил с Ибрагимом из кебабной. Наконец он прифланировал ко мне своей просто вызывающе небрежной, кошачьей походкой.

— Ninguna vigilancia, — доложил он. — Ни один легавый за весь день.

Он нес моряцкий мешок на спине. Мы вошли в квартиру.

Там было тихо, душно и тепло. Когда мы зажгли свет в кухне, девушка в окне напротив помахала нам и улыбнулась.