Но писем не приходило. Рождество приближалось с каждым днем, а от Джона ничего не было слышно.

Не понимаю, откуда я тогда черпала силы ждать. Сегодня я подняла бы трубку, набрала номер и потребовала объяснений. Но тогда международные переговоры стоили целое состояние. К тому же, я стеснялась звонить его родителям (по единственному номеру, который он мне дал), мне казалось, что таким звонком я выставлю себя на посмешище. Но чем дальше, тем больше я тревожилась, что с ним случилось что-то плохое. Этот неожиданный приказ и потом долгое молчание — все это мне очень не нравилось. За день до Рождества, так ничего и не получив от Джона, молчавшего уже три недели, я была уже на грани отчаяния. В этом состоянии меня нашел папа, приехавший из Гётеборга. Разумеется, у меня не было настроения ничего праздновать. Более того, во мне проснулась злость: никогда еще Джон не заставлял меня так долго ждать письма.

В рождественское утро я проснулась под звуки музыки, которую включил папа. Как обычно в последнее время, у меня болел живот, и я поспешила в ванную. Стоило мне уловить запах жареного мяса, как меня так сильно затошнило, что я едва успела добежать до унитаза. Я включила воду, чтобы не слышно было, как меня рвет. Тогда я впервые подумала, что со мной что-то не так, но отбросила эти мысли, решив вернуться к ним после Рождества. Я зашла в спальню, надела халат и вышла в гостиную. Папа ждал меня у горящего камина.

В комнате было уютно. Вместе с мамой исчезли матрасы и сумки, и какое-то подобие рождественского настроения витало в доме. Подарок Джона висел у меня на шее, холодя кожу.

— С Рождеством тебя, Ева, садись, — сказал папа. — Нет, сначала сходи в кухню, позавтракай. Конечно, так не слишком торжественно, но я решил, раз уж мы с тобой вдвоем, нет нужды накрывать стол в гостиной.

Не знаю, печалился ли он, что никто из родственников не смог приехать к нам, или, напротив, был этому рад. Мне было хорошо наедине с ним. Я пошла в кухню, приготовила себе чай (кофе вызывал у меня тошноту) и поджарила тост.

Когда я вернулась, папа пристально на меня посмотрел:

— Ты какая-то бледная. Устала или плохо себя чувствуешь?

— Устала, папа. И не голодна. Но я очень рада, что ты приехал.

— Я знаю, Ева. Тебе было нелегко. И я был далеко, но…

— Тебе тоже пришлось несладко.

Он замолчал. Мы смотрели на огонь, и я уже решила, что не дождусь продолжения разговора, когда он произнес:

— Ты права. Мы оба правы. Нам обоим досталось.

Я ничего не ответила. Мы молча наблюдали, как языки пламени лижут поленья и как угли живут своей жизнью. Я маленькими глоточками пила чай, тошнота прошла, и мы начали обсуждать всякие пустяки. Папа поинтересовался, как у меня дела в школе, я сообщила о своих планах учиться за границей. Он меня полностью поддержал, хотя сказал, что будет скучать. Я спросила его про работу, он ответил, что дела идут не слишком хорошо, а потом рассказал про одну из своих коллег: ее бросил муж, и от горя она чуть не потеряла рассудок. Потом она встретила другого мужчину, и все думали, что она с ним счастлива. Но накануне Рождества она бросила его так же жестоко, как когда-то оставил ее муж. Папа вздохнул.

— Забавно, но люди, пострадавшие от кого-то, часто поступают с другими не менее жестоко. Они ужасаются тому, как с ними обошлись, а потом делают то же самое. И всегда находят себе оправдание. Я сталкивался с таким не раз. Люди, которых бросили, бросают сами, люди, которым изменяли… — Он не закончил фразу, но я не ждала продолжения.

Я поперхнулась и закашлялась. Тревога за Джона камнем лежала на сердце. Я вспомнила о его бывшей девушке Анне. Нет, он молчит не поэтому. С какой стати ему совершать самоубийство? Он же так хотел меня видеть, я отвечала ему взаимностью. Может, с ним случилось несчастье? Знают ли родители Джона, как меня найти?

Зазвонил телефон. Долю секунды я надеялась, что это Джон решил поздравить меня с Рождеством и прогнать мои страхи. Я бросилась было к телефону, но папа меня опередил. По его тону я поняла, что звонит мама. Она только что приехала в Париж из Лондона, и, насколько я поняла по папиному хмыканью, у нее все было хорошо. Он пожелал ей счастливого Рождества от нас двоих (со мной она, видимо, говорить не захотела) и положил трубку.

— Это была мама, — сообщил он.

Меня не интересовало, что она сказала, но папа все равно сообщил, что она довольна результатами переговоров, ей понравился Лондон и она с удовольствием жила бы там. Сейчас она идет смотреть Париж с коллегами, а вечером будет отмечать Рождество в ночном клубе. Он покачал головой:

— Не понимаю, как ей удается делать карьеру, если в личной жизни у нее полный хаос. Ты когда-нибудь видела, что творится на ее рабочем столе? Она ни разу в жизни не повесила платье на вешалку. И тем не менее всегда выглядит превосходно. К тому же, по всей видимости, она отличный работник.

— Кто говорит, что она отличный работник? Может, другие за нее все выполняют, как это делали мы дома? — поинтересовалось мое темное «я».

— Нет, из этого ничего бы не вышло, — возразил папа. — Просто, видимо, у нее хватает сил только на работу и на свою внешность, а на остальное…

Он не стал продолжать. Я тоже. Просто встала и пошла налить себе еще чая, прекрасно зная, что тем самым оттягиваю неизбежное, а именно, звонок родителям Джона в Ридинг. «Подожду еще неделю, — сказала я себе. — Позвоню на Новый год. С утра. Если до тех пор ничего не узнаю». И мне вдруг стало страшно. Я висела над пропастью на тонком канате, который грызла крыса, и у меня не было выбора между львом и крокодилом. Мне предстояло упасть и быть разорванной на куски.

29 июля, час ночи

Какой вкус у ужаса? Чем пахнет страх? Каково это — падать в бездонную пропасть? Куда деваются непролитые слезы: превращаются внутри нас в лед? Куда исчезают невысказанные мысли? Где хранятся неосуществленные желания? Может ли быть лишним один вдох?

Я много думала об этом все эти годы, но так как у меня не было потребности записать свои мысли, они остались невысказанными. А теперь бьют меня в лицо, как волны осеннего шторма. Теперь, когда я могу записать их на бумагу, у меня даже есть ответ на один из этих вопросов. Чувства не исчезают. Их запирают в бутылку и затыкают пробкой, но там, внутри, они продолжают жить. Достаточно просто достать старое чувство и описать его в дневнике, или в своих, как их называет Анна-Клара, мемуарах, и чувство это будет свежим, как новорожденный младенец. Свен был прав. Опасно трясти бутылку с прошлым: плохое и хорошее могут перемешаться.

Раскупоривание бутылки я отмечаю старым темно-красным вином из Бордо, которое приятно щекочет язык. Свен расстроится, что я выпила его одна, мы так долго хранили эту бутылку. Но он меня поймет. И простит. Он спит. А я — нет. Час ночи, и темнота вокруг уже не такая густая, как пару недель назад. Но меня это не удивляет, мне просто грустно.

Не знаю, как я пережила то Рождество. У меня был лед внутри и иней под кожей, что трудно было даже говорить. Папа спрашивал, что со мной, но я просила его оставить меня в покое. Наконец, я с огромным облегчением узнала, что ему пора возвращаться в Гётеборг. Мне было стыдно за эту радость, но я ничего не могла с собой поделать. До Нового года оставался один день. Я заверила папу, что со мной будет все в порядке и что меня пригласили на несколько вечеринок, к тому же скоро приедет мама (это была ложь). Я благодарила небо за то, что осталась дома одна и могла позвонить Джону. Я решила сделать это утром. Собравшись с силами, я набрала номер. Я хорошо помню, как сжимала черную трубку телефона, как меня колотила дрожь и с каким трудом заговорила, когда мне ответили. Это была мать Джона.