Даже если Соломин останется жив за баром, все равно дорога от Охотска до Иркутска займет у него прорву драгоценного времени. Значит, Петербург еще очень долго не будет извещен о той подлости, какую развели на Камчатке мистер Губницкий и его подопечные холуи.

— Где вся пушнина Камчатки? — снова спросил он.

Кажется, сейчас Соломин уже пожалел, что собирал ясак без «теплой компании»: пусть уж лучше бы разворовали пушнину свои мерзавцы, а не этот американский оборотень с глазами осьминога. Балансируя на уходящей из-под ног палубе, Губницкий добрался до своей тарелки, окунул в нее мельхиоровую ложку.

— Дайте человеку поесть спокойно… В темном коридоре Соломину снова встретился юнга, беднягу даже мотало от усталости.

— Что, приятель, так много утомительных вахт?

— Да, сэр. На всю команду у нас одна бессменная вахта. Мы просто боимся ложиться в койки… Неужели вы не догадываетесь, зачем «Минеолла» тащится в пустыню Охотского моря, до которого нам, честным американцам, нет никакого дела?

Соломин сказал, что это из-за него:

— Напротив Охотска меня шлепнут за борт, как лягушку.

— Вы наивный человек, сэр, — насмеялся юнга. — «Минеолла» застрахована мистером Губницким на такую большую сумму, что дело осталось за малым — не дать ей зажиться на белом свете. Охотское море — отличная покойницкая, ведь там никто не проверит причину смерти. Вот мы и не спим, чтобы не проворонить, когда нас станут сажать на банку. Я вам дам совет: если это случится, не старайтесь завязать шнурки на ботинках. Вы не успеете крикнуть «мама!», как палуба сама выскочит из-под ног. Великий боже, не дай нам проспать эту веселую минутку…

С наступлением темноты Соломин прошел в каюту Губницкого, которого страшно перепугал своим появлением. Рука его потянулась к звонку, чтобы вызвать стюарда Кабаяси, но Соломин треснул его по руке.

— И не кричать! — сказал. — Садитесь…

Соломин плотно притворил двери.

— Что вам угодно? — спросил Губницкий.

— Знать глубину вашего падения… Вы тридцать лет управляли Командорами. Скажите, удавалось ли вам за эти годы следить за русской прессой?

— Кое-что почитывал.

— Надеюсь, что под статьями, направленными против вас, вы уже встречали мое имя?

— Приходилось. А за что вы невзлюбили меня?

— За то, что вы самый настоящий жулик, место которому в петле. И будь моя воля, вы бы висели до тех пор, пока не лопнет дотла перегнившая веревка…

Губницкий догадался, что Соломин дальше слов не пойдет, и успокоился, начав ковыряться в своих карманах.

— Россия, — говорил он, — никогда не была для меня матерью. Я человек вполне новой формации, и мне вообще смешна сама мысль, что какую-то страну можно любить только потому, что там родился… Прошу вас — не падайте в обморок!

Он показал ему паспорт американского гражданина:

— Это мой… Вы удивлены?

Лицо Соломина покрылось холодным потом. Только сейчас он осознал, что произошло. К управлению Камчаткой пришел подданный Соединенных Штатов, о чем в Петербурге не догадывались. Губницкий правильно рассчитал удар: когда до министерства дойдет известие о его самозванстве, он будет уже в полной безопасности — за океаном! А весь богатый камчатский ясак (плюс денежная казна Камчатки) останется при нем. Ко всему этому он еще получит крупную сумму страховки после неизбежной гибели «Минеоллы»…

Соломин в обморок не упал.

— Вы крепкий человек, — похвалил его Губницкий. — Ну как? Видите, я вас поймал и держу в клетке, а вам меня уже не поймать… Ха-ха! — раздался бодрый смех. — Это я сделал уже не по-русски — это по-американски. Надеюсь, вы оценили размах моих операций.

— Да, оценил. Вы меня извините, — сказал Соломин, — но я вынужден поступить вот так… — Он плюнул в осьминожьи глаза Губницкого, потом вышел.

В каюте нащупал под подушкой холодный никель браунинга, подаренного в разлуку зверобоем Егоршиным. Присутствие оружия направило мысли в нехорошую сторону. «Нет, — сказал он себе, — стреляться рановато». Перед ним возникла ясная цель: во чтобы то ни стало добраться до первого, же телеграфа, чтобы информировать Россию о геройстве камчатского ополчения, чтобы оповестить официальный Петербург о злодейском поведении шайки грабителей — Губницкого и барона Бриггена, этих прихвостней загадочных гешефтмахеров, Манделя и Гурлянда, что спокойненько посиживают на Галерной, в доме ј49… Очень сильно качало.

С-с-с-сволочи… — свистел Соломин сквозь зубы.

«Минеоллу» швыряло так, что ее комоподобный мостик, казалось, оторвется от палубы и упорхнет за борт со всем его — премудрым начальством. Хорошо, если бы это случилось!

Пятого августа расхлябанная от качки «Минеолла» положила якорь в жидкие грунты на внешнем рейде перед Охотском.

— Вы еще не спали? — спросил Соломин юнгу.

— Ждем пересадки… Хорошо, что в Охотском море нету акул, зато вода такая, что каждая косточка уже заранее готовится сплясать бравую моряцкую джигу!

Далеко-далеко виднелось несколько домишек Охотска — когда-то шумного океанского порта, а теперь весь город был меньше деревни. Над баром ходили волны, там взвивало пенные смерчи.

На скрипящих талях уже стравили шлюпку.

— Прошу, — сказал Губницкий, толкая Соломина к штормтрапу, раздерганному, как старая банная мочалка.

Все стало ясно: жить осталось недолго.

— Вам угодно видеть, как я угроблюсь на баре?

— Ты мне надоел! Катись к чертовой матери.

— Но ты не думай, что я стану умолять о пощаде. Я никогда не унижусь перед тобой…

Соломин перекинул тело через поручни и, хватаясь за перепрелые выбленки трапа, спустился в шлюпку, которую волна била о борт корабля с такой страшной силой, что от планшира кусками отлетали краска и щепки. Еще раз глянув в сторону охотского бара, он заметил, как на гребне буруна высоко подняло черное днище лоцманского баркаса, — это охотские жители спешили на помощь. В бешеной ярости Соломин оттолкнулся от грязного борта «Минеоллы», крикнув Губницкому на прощание:

— Не все в мире покупается на золото! Я желаю тебе, подлецу, подохнуть раньше, чем ты начнешь тратить ворованное…

«Минеолла», взревев гудком, сразу отошла в открытое море. Со стороны бара враскачку несло баркас с охотскими казаками на веслах, а в носу его кряжисто возвышался бородатый мужик-лоцман. Он еще издали швырнул Соломину канат, горланя с молодецкой удалью:

— Бог не выдаст — комар не съест!.. Закрепись, милок, хоша на живую нитку, чичас мы тебя на чистую воду выведем!

«Скажу одно, — вспоминал Соломин, — что я до сих пор не понимаю, почему, собственно, мы не потонули?» На самом крутом всплеске, бара лопнул буксирный канат — считай, амба! Но очередная волна, вовремя подошедшая с моря, могуче треснула шлюпку и транец, и она перескочила за бар, врезавшись носом в рыхлые пески. Соломина вышвырнуло на берег носом вперед, словно из седла ретивого скакуна. А следом за шлюпкой громыхнулась на камни и тяжеленная посудина лоцмана.