Сам же Роман неловко сползал на землю. Великое удивление и какая-то невысказанная обида исказили черты его лица. Не сразу заметил разгоряченный Феофан то, что в боку Романа торчит охотничий нож, из-под которого, добавляя алой краски и без того уже покрасневшему снегу, тонкой струйкой сочится кровь. Позади же Романа с холодным, помертвевшим, будто выточенным изо льда лицом, стояла Ксения. Невидящими глазами она смотрела на свои руки, словно пытаясь очиститься от некой невидимой скверны, потирая их друг о друга.

Роман упал в снег, и хотя ясно было, что долго он не протянет, жизнь еще тлела в его сильном теле.

Феофан, испытывая одновременно отвращение и жалость к своему врагу, склонился над Романом.

– Вот ведь как! – прошептал умирающий. – Так ведь и отец мой когда-то! Отец, отец, за все будет расплата...

– О чем ты? – непонимающе глядя на Романа, спросил Феофан.

– Вот также отец мой умирал... С ножом в боку... А я, дурак, боялся суда земного, позабыв про суд Божий... – горько усмехнулся Роман, и на губах его запузырилась кровавая пена.

Феофан молчал. Да и что было говорить. Он стоял возле умирающего врага, но враг этот никогда уже не сможет причинить ему горе, а потому его можно только пожалеть.

– Ксения... Где она? – вопросил вдруг умирающий.

Феофан подошел к возлюбленной, все еще стоявшей в оцепенении, и, обняв ее за плечи, негромко сказал:

– Ксюша, очнись, милая!

Ксения сперва отшатнулась, будто не признав Феофана, затем вскрикнула и, припав к его груди, залилась слезами.

– Ну, полно тебе! Все позади, – попытался успокоить ее Феофан. – Роман... Он умирает... Попрощалась бы... Хоть и негодяй, да все ж живая душа – жалко его.

Вдруг откуда-то, со стороны леса, донесся пронзительный детский плач. С Ксении моментально слетела вся скованность. Птицей полетела она в сторону, откуда раздавался плач.

Феофан бросился за ней. К счастию, с дитятей ничего не случилось. Просто, видно, не понравилось бутузу спать на снегу под пушистыми еловыми ветками, где надежно схоронила его мать.

Обратно к саням вернулись они уже втроем. Роман все еще был жив.

– Ксения, – слабым голосом позвал он, разглядев приближающуюся супругу, – Подойди, мне сказать тебе надо...

Ксения передала ребенка Феофану и склонилась над истекающим кровью человеком, бывшим ее мужем.

– Не думай, прощения я просить у тебя не стану! – зло прошипел умирающий. – Много горя ты мне причинила... Но разговор не о том.

Роман явно мучался жестокой болью, и каждое слово давалось ему с великим трудом.

– Вот, возьми, – Роман с трудом поднял руку, и на ладони Ксении блеснул тусклым серебром старинный перстень.

– Зачем это? Мне от тебя ничего не надо!

– А это и не тебе! Дарье отдашь! Слышишь, Дарье! Не своему ублюдку, а моей дочери! Ее это приданое!

И такой яростью блеснули глаза Романа, что Ксения даже отшатнулась. Казалось, что какие-то неведомые силы вливаются в жилы умирающего, возрождая в нем едва тлеющую жизнь.

– Скажи Дарье, что родовой это перстень... Принесет он ей счастье и богатство невиданное... – Роман приподнялся на локтях и вперил в Ксению горящий некой потустороннею страстью взгляд. – Богатство, слава, почести... Перстень старого варяга свое дело знает... Только скажи ей, чтоб по правде жила, иначе горька расплата! Перстень грехов не прощает!

Ксения испуганно смотрела на преобразившегося Романа, и слова, сказанные умирающим, словно тяжелые камни, падающие на дно пропасти, жутковатым гнетом ложились ей на сердце.

– Ты не смотри на меня так... Ум мой ясен... – прошептал Роман, поймав испуганный, полный сомнения взгляд Ксении. – Поклянись, что исполнишь волю мою последнюю! Ну же, клянись!

– Клянусь, – тихо ответила Ксения, более всего для того, чтобы облегчить последние минуты страданий умирающего.

– Вот и хорошо... Теперь иди... Прочь с глаз моих!

Ксения повернулась и медленно направилась к возку, возле которого дожидался ее Феофан с беспокойным дитятей на руках. Она ни разу не обернулась, не бросила прощального взгляда на супруга своего, с коим венчана была некогда в церкви и прожила часть своей жизни, и которому родила дочь. И оттого горьки были последние мгновения земной жизни Романа. Силы оставили его, и он рухнул обратно в пахнущий кровью снег. И сквозь смертную пелену, застящую глаза, увидел Роман, как ярко вспыхнул зажатый в Ксеньином кулаке перстень, и будто бы громовые раскаты сотрясли скованную холодом землю, смахнув снежные шапки с высоких елей и вспугнув воронье. Или то лишь показалось человеку, чья душа уже приготовилась покинуть бренную плоть и пуститься в неблизкий и вечный путь? Тело Романа вытянулось и, дернувшись несколько раз, застыло...

Среди ночи приснился страшный сон. Какие-то люди-тени толпились вокруг и нашептывали что-то страшное и непонятное, а потом охватили плотным кольцом и завыли протяжно и жутко.

И все тянулись тонкие, бестелесные руки, и будто молили о чем-то.

А потом вдруг пришел отец. Не тот чужой человек, которого помнила она в последние дни его жизни. Предстал он перед ней здоровым и сильным, без тени хмельной в ясных глазах.

– Здравствуй, доченька, – сказал и улыбнулся широко.

– Я скучала по тебе, – ответила она.

– И всю жизнь скучать будешь... – грустно покачал отец головой.

– Ты ведь умер! – опомнилась она. – Я помню! Тебя привезли из темного леса, и одежды твои были в крови! Я помню!

– Не горюй, доченька! Вина горькая искупляется лишь смертью... – ответил отец.

– В чем же вина твоя? – спросила она.

– Про то мне говорить недосуг... Помни только, что всякий грех наказан будет, но с тебя вдвойне спросится!

– Отчего?

– Оттого, что всю жизнь, сколько б ты ни прожила, и всюду, где бы ты ни была, станет хранить тебя перстень. Хранить и карать. И коли оступишься, ты сможешь сокрыть свой грех от людей, но не от той силы вечной и могущественной, что запрятана в перстень! Храни его. Это твой оберег и твой крест. И тяжек путь...

Дарья хотела еще спросить что-то, но отца уж не было, и лишь люди-тени вновь приближались и выли зло и истошно, и тянули руки. Так страшно вдруг стало Дарье, такой ужас переполнил ее юную душу, что с криком проснулась она. И не поняла сначала, что проснулась.

Палата озарена была неясным алым светом, и в его мерцании все вокруг – и стены, и потолок, и пол – казались залитыми кровью. Дарья поднялась с постели и, шлепая босыми ногами, прошла в дальний угол, откуда и разливался свет. Каково же было ее удивление, когда увидела Дарья, что светится старый перстень, поминальный подарок покойного батюшки. Давешний сон вспомнился с небывалой точностью, и зарыдала Дарья от навалившейся невесть откуда безысходной тоски. Достав перстень, надела на тонкий девичий пальчик, и потемневшее серебро пришлось ей впору.