Я закрываю глаза и посылаю признание в любви лучшей подруге, о какой только может мечтать девчонка. Ты – самый замечательный скарабей в мире, говорю я и улыбаюсь. Мы с Мо придумали этот комплимент давным-давно, когда узнали, что насекомые – самые сильные животные на Земле. Как бы мне хотелось быть рядом и видеть все, что с тобой случится! Я замираю и пытаюсь понять, угадать, что ждет Мо в будущем, но не вижу ничего, кроме великого множества вариантов. Так что я просто говорю: Лети, Мо, лети прямо к звездам, к Луне или даже к другой вселенной, сияй так ярко, чтобы все вокруг тебя слепли, и, хотя меня нет рядом, неси меня с собой, но я хочу быть для тебя легкостью, а не бременем…

Я замолкаю, почувствовав, что Хлоя смотрит на меня. С замиранием сердца я вижу, как она склоняет голову к плечу и чуть заметно улыбается. Она отводит глаза и снова принимается что-то писать в своем блокноте.

Мне не дано знать, сколько еще пройдет времени – день, месяц, год, – но, когда пробьет час, я буду готова.

Через два часа после ухода Боба мама выехала в Биг-Бэр. Она проникает в коттедж бесшумно, словно грабитель.

– Джек! – зовет она.

Вэнс резко просыпается, скатывается с дивана, вскакивает, хватает со стола резную фигурку оленя и заносит ее над головой, чтобы сразить непрошеного гостя. Мама включает свет, видит застывшего в угрожающей позе Вэнса и вопит от ужаса.

– Миссис Миллер? – удивленно тянет Вэнс.

Фигурка оленя замирает в паре сантиметров от маминой головы. Мама продолжает вопить. Она его не узнает. Из спальни, грохоча костылями, вываливается папа:

– Энн?

Мама переводит глаза с Вэнса на папу и обратно.

– Вэнс?

– Ага, это я, – говорит Вэнс.

Меня совершенно не удивляет, что мама его не узнала. Он в одних семейных трусах, золотистые волосы выгорели на солнце, к тому же его вообще не должно здесь быть.

Когда он ставит на место деревянного оленя, мама замечает его пальцы, переводит взгляд на изуродованные уши. Вэнс поворачивается к ней, и тут она сгребает его в объятия, обхватывает за талию, прижимается головой к его голой груди. Он ошеломленно обнимает ее в ответ.

Мама отстраняется, шмыгает носом, останавливая стоящие в глазах слезы, и треплет его по щеке.

– Я так рада, что ты в порядке, – говорит она.

Вэнс оцепенело кивает.

– Что ты тут делаешь, Энн? – спрашивает папа, стараясь, чтобы его голос звучал неприветливо, но я все равно замечаю в его тоне радостные нотки. Папа быстро расправляется с непрошеной радостью в голосе и бесстрастно заявляет: – Уезжай. Я же сказал, мне нужно время, чтобы все обдумать.

– Нет, – говорит мама, подходя ближе, и встает прямо перед ним.

Папа выпрямляется, насколько ему позволяют костыли. На нем старые треники и драная футболка. Поход в прачечную явно не вписан в их с Вэнсом режим дня.

Мама выпячивает подбородок. От волнения все ее лицо напряжено, губы подрагивают.

– Нет, – снова говорит она. – Я не позволю тебе вот так от меня отвернуться.

– Энн, мне нужно…

– Нет. Нам… НАМ! – шипит мама и тычет пальцем в папу, а потом в себя. – Нам нужно пережить это вместе. Там, под горой, я тебя не бросила, так что теперь ты не можешь бросить меня.

– Дело не в этом.

– Как раз в этом. Все дело в том дне. Ужасном, жутком дне. Финн умерла. Оз умер. Ты был прав, я не должна была оставлять Оза с Бобом.

– Зачем ты приехала? – ревет папа. Мамины слова ударили его как хлыстом. – Что натворил этот козел?

– Он облажался, – отвечает мама, совершенно не испугавшись папиной ярости. – Точно так же, как мы с тобой. – Она указывает на Вэнса. – Точно так же, как он. И как Хлоя. Мы все облажались, и ты не имеешь никакого права винить меня или бросить меня из-за этого.

Папа щурит глаза. Он похож на бешеного гризли. Его сильно отросшие немытые волосы слиплись и торчат во все стороны, глаза красные от алкоголя и недосыпа.

Мама прекрасна. Благодаря бегу она выглядит подтянутой, как девчонка. У нее давно уже не было таких длинных волос; сегодня она собрала их на затылке в нетугой узел, открыв высокие скулы и большие глаза. Она сейчас очень похожа на Хлою. Несмотря на свою ярость, папа не может отвести от нее взгляд.

Мама делает глубокий вдох, пытаясь успокоиться, и дрожащим голосом продолжает:

– Мы. Всегда были мы. Вот что помогло нам дожить вместе до этого самого момента, и теперь ты просто не можешь нас бросить.

– Что он сделал? – грохочет папа, не желая отвлекаться от Боба, и я радуюсь тому, что Боб сейчас в трех сотнях километров отсюда.

Мама пропускает его вопрос мимо ушей.

– Знаешь, что заставляло меня идти вперед в тот самый день?

Папа яростно раздувает ноздри.

– Ты, – говорит мама. – Ты и твоя дурацкая философия из печенек с предсказаниями, которой ты вечно бравировал перед девочками. Каждое путешествие начинается с первого шага. Очисти разум от слов «я не могу». Страх не дает тебе идти, а смелость толкает вперед.

Папа переводит глаза на окно. Его ярость уступает место другому, более сильному чувству, которое сложно описать. За окном рассветные лучи солнца освещают последние лоскутки обледеневшего снега мерцающим белым сиянием.

– Мне нельзя было оставлять Оза, – продолжает мама. – Теперь я это понимаю. – Она вдруг замирает и тихо охает, поднося руку ко рту. – Нет, не так, – бормочет она скорее самой себе, чем папе. – Я и тогда понимала. – Ее глаза бегают из стороны в сторону. – Поэтому я с ним не попрощалась. – Она отшатывается назад, хватается за спинку дивана, чтобы не упасть. – Понимала, но все равно ушла.

– Ради бога, Энн, ты о чем? – спрашивает папа, вновь клокоча от ярости.

Мама поворачивается к нему.

– Я сделала выбор, – говорит она. – Такой же, как когда отдала сапоги Мо, а не Натали. – Она сжимает и разжимает руку и ничего не говорит, но я знаю, что она думает про Кайла.

Папа мотает головой. Он злится и ничего не понимает.

– Я сделала выбор, – повторяет она. – Я знала, что не могу взять Оза с собой, и знала, что оставлять его небезопасно, но все равно ушла.

И спасла всех остальных, кричу я, но меня никто не слышит.

Папа закрывает глаза, словно его обвинениям нашлось подтверждение, и я вижу, как загорается последняя ниточка, связывавшая моих родителей. Но, похоже, шелк не горит, потому что тут в разговор вступает Вэнс:

– И спасли всех остальных. И знаете, мистер Миллер, не в обиду вам будет сказано, но вы совсем с катушек съехали. – Вэнс поворачивается к маме. – Ну правда, он совсем с катушек съехал.