А Эвелине показалось, что раздавили ее сердце.

— Конечно, я не поверил вам, — дрожащим голосом повторял Понс, ползая по Полу и собирая в ладонь крошки, — конечно, я не поверил вам, но все же… вынужден был… Просто чтобы вы выбросили напрочь свои дурацкие фантазии… и занимались теперь только представлением.

Тщательнейшим образом подобрав все крошки и осмотрев пол с помощью фонаря, Понс соскочил с подножки фургона и зашагал к реке. Дети бросились следом.

Понс шел быстро, не останавливаясь, пока не зашел в ледяную реку по самые колени. Затем размахнулся…

Эвелина вскрикнула.

Передумал… Зашел еще по грудь. Размахнулся и бросил крошки в воду.

— Моя конфета! — прошептала Эвелина сквозь слезы. — Мой бедный отец…

Они молча наблюдали, как бледный мокрый Понс, не глядя на них, прошел мимо и скрылся в фургоне.

Светило солнышко, догорал костер. От пережитого волнения Эвелина едва стояла на ногах.

— Не плачьте, ваше сиятельство, — шепнул Пауль. — Право слово, нет причины для слез. Я ведь дал ему не ту конфету.

Глаза Эвелины расширились. Она недоуменно посмотрела на Пауля. А веснушчатое лицо мальчишки расплылось в улыбке.

— Не синюю — другую!

* * *

«Динн-донн! Динн-донн!» — звенели колокола церкви святого Юлиана. Через все ворота в город стекались крестьяне со своими повозками. Крестьяне, купцы, проезжие путешественники, бродячие комедианты…

Громыхая следом за двумя толстоногими рыжими лошадками, крытая повозка остановилась у ворот. Свесившись с козел, Понс протянул стражнику зажатые в руке несколько монет.

Цок-цок, цок-цок, переминались с ноги на ногу лошадки.

Стражник махнул рукой.

Повозка дернулась и, колыхая ярко-алыми занавесями, въехала в город.

Хоть рассвело только недавно, на улицах было людно. Народ спешил в одном направлении — на рыночную площадь. Высунувшись через щель занавеса, дети глядели на улицу, по которой ехали.

Кой-какие улицы были вымощены камнем, кой-какие нет. Слава Богу, дождя давно не было и повозке не грозило завязнуть в одной из луж. Домики, двух- и даже трехэтажные, тесно лепились друг к другу. Причем верхние этажи нередко нависали над нижними — так что иной раз почти закрывали небо, и днем при ярком солнце улица была погружена в сумерки.

Когда проезжали по тесной-претесной улочке, в верхнем этаже распахнулось окошко. И некая фрау в съехавшем набок чепце выплеснула на улицу из жбана что-то мутное. Прямо перед самым носом детей, даже не взглянув вниз. Пауль погрозил ей кулаком.

Он и Марион принялись было обсуждать, что было в жбане, когда Эвелина вдруг громко ахнула.

— Что случилось, ваше сиятельство?.. О, да эта лавочка мне знакома!

— А мне — дом!

— А мне — улица!

«Тпррр!» Повозка остановилась, чтобы пропустить большой крестьянский воз.

Улица Безлуж оставалась все такой же — длинной, вымощенной, без луж — ничуть не изменившись с тех пор, как они ее покинули.

— Когда это было?

Вопрос был трудный.

— Ох, ох, с тех пор как мы ушли, утекло сто-олько времени, — покачала головой Марион. — Мне кажется, что год.

— Не меньше, — подтвердил Пауль.

— О боже! — озаботилась вдруг Эвелина. — Если столько много, то Бартоломеус, возможно, уже вернулся!

— Наверняка, — убежденно кивнула Марион.

— И что же теперь делать? Он волнуется? Ждет нас? Ищет?

— Наверняка и волнуется, и ждет. Возможно, даже ищет.

— Ах, ну почему мы не оставили маленькой записочки! — переживала Эвелина. — Мол, где мы и что с нами. Тогда бы он нас быстро отыскал.

Вот она, горшечная лавочка — напротив. Зайти бы и спросить. Дети с тоской поглядели на дом Ханса-горшечника. А Ханс-горшечник, стоявший за прилавком — на них. Правда, встретившись глазами с детьми, быстро отвернулся. Выронив при этом горшок. Горшок упал и разбился.

— Какая жалость, — вздохнула Эвелина.

«Н-но-о!» Повозка снова дернулась и медленно покатилась по мостовой.

— Ничего, мы еще зайдем сюда, — пообещал Пауль, удобно усевшись на краю и болтая ногами. — Сегодня вечерком, после представления. Которое все равно будет последним.

— Последним?

— Ну да, ваше сиятельство забыли, какой сегодня день? Первый день осенней ярмарки. Наше первое представление. И, разумеется, последнее. Потому что — хочет того Понс или нет — но сегодня на городской площади, на сцене бродячего театра народу явится граф Эдельмут во всей своей красе!

Нащупав в кармане синюю конфету, Эвелина улыбнулась.

Шумная площадь кишела народом. Такая большая ярмарка собиралась в городе нечасто. Целыми семействами выходили на площадь и близлежащие улицы горожане — важные горожане с большим кошелем на боку, нарядные фрау со связкой ключей на поясе, румяные дети. Звучали музыка, говор и смех. Пестрели разноцветные палатки и навесы торговцев. С самого утра народу собралось — не протолкнуться. И продолжаться это должно было неделю. Неделю! Настоящий праздник для всех. И для тех, кто приехал продавать — крестьян из соседних деревень, купцов, местных ремесленников, — и для тех, кто собирался покупать…

Еще никогда Эвелина не чувствовала себя так замечательно. Иногда ей казалось, что она видит в толпе серую шапочку Бартоломеуса. Но нет, то оказывался кто-то другой. Он безусловно уже приехал — прошло так много времени. И конечно же, озабочен и удручен: ведь графа Эдельмута он до сих пор не нашел!

Затаив лукавую улыбку, Эвелина представила: дом Ханса-горшечника, вот они входят, Бартоломеус сидит к ним спиной, он их не видит, он смотрит в окно… Дверь тихо хлопает, он удивленно оборачивается, на нем одна из его голов. Голова каждый раз новая, но взгляд одинаковый. Он смотрит не мигая, по своему обыкновению — прямо в глаза. «Эвелина! Марион! Пауль! Где вы были?

И кто это с вами? О… ваше сиятельство, мой господин, граф Эдельмут»!

Счастливо рассмеявшись, Эвелина прошлась между прилавков. Чего тут только ни продавали! Глаза разбегались.

Здесь вот красивые украшения из меди и железа. Пряжки, перстни, нашейные кресты и браслеты лежали, поблескивая позолотой.

За другим прилавком была выставлена кухонная посуда: тарелки, миски, кружки из красивого блестящего олова — эти никогда не разобьются. Рядком стояли тяжелые чугунные котелки и утюги.

В третьем месте продавались корзины: и такие, и этакие, и большие, и маленькие, и высокие, и низенькие, с крышками и без. От корзин вкусно пахло корой. А в глубине прилавка висели — какая прелесть! — плетеные из прутьев куклы. Ручки, ножки торчат в стороны, из пестрых лоскутков — юбки и платочки… Ах, как одну такую вдруг страстно захотелось! Не отрывая глаз, Эвелина долго рассматривала веселых человечков.