Эйприл присела на подлокотник кресла, в котором утопало крошечное тело Алисы. Харольд стоял рядом. Тремя пальцами он все еще касался плеча гостьи, словно готовясь схватить и утащить ее прочь.

Эйприл улыбнулась трем дамам в вуалях. Сквозь черную сетку на нее взирали меловые лица. Женщины забормотали слова приветствия, явно сгорая от желания услышать ее разговор с Алисой.

— Здравствуйте, Алиса, меня зовут Эйприл, — произнесла она, наклоняясь к сгорбленной фигурке, чтобы заглянуть под поля зеленой шляпы. — Я слышала, вы дружили с Феликсом Хессеном?

К ней развернулось старческое лицо с выпученными ревматическими глазами. Старуха улыбнулась. Когтистая лапка замерла на колене Эйприл, забравшись под юбку.

— Да, дорогая. Это было давным-давно.

Сухие подушечки пальцев выводили круги на чулке девушки.

— Наверное, вас все время о нем расспрашивают. Моя двоюродная бабушка тоже была с ним знакома.

Хрупкая ручка соскользнула с ее колена и взвилась в воздух.

— Я же вам говорила, все изменилось с того несчастного случая. Все пошло совсем по-другому. Конечно, оставались еще марионетки и все прочее. Он показывал нам в… в… в…

— В студии в Челси, — подсказал Харольд.

— Где ты, дорогой?

Харольд наклонился к ней.

— Здесь, Алиса. Рядом с тобой.

— Кто эта дама с красивыми ногами, милый? У нее ведь очень красивые ноги.

Харольд хихикнул.

— Мне тоже так показалось.

Его пальцы впились в плечо Эйприл так сильно, что она едва могла обернуться.

— Это Эйприл. Наш друг, Алиса. Друг. Расскажи ей о Феликсе.

Алиса вздохнула.

— Такое красивое лицо, и вдруг лишиться его. Мы все считали Феликса очень красивым. И он рисовал таких удивительных марионеток. Но не кукол для детей, дорогуша. Нет, кукол в коробках. Ну, застрявших внутри чего-то. Эти лица невозможно забыть. Я до сих пор их вижу.

— В рассказах Алисы трудно проследить логику, особенно часто она путается в датах, — зашептал Харольд, зловоние из его рта обжигало Эйприл левую щеку. — Но иногда то, что она рассказывает, просто экстраординарно. Я нисколько не сомневаюсь, что она лично знала Хессена и была его натурщицей. Одной из немногих, к чьим услугам он прибегал.

Эйприл закашлялась и как будто съежилась под натиском дыхания Харольда. Она пыталась отстраниться, но сумела отодвинуться только ближе к полям шляпы Алисы.

— А какие танцы! — неожиданно воскликнула старушка, широко раскрывая глаза. — О, и танцы, и пение. Ну, вы должны понимать. Самые чудесные танцы. У него на квартире. Танцы задом наперед. Прямо под его картинами. Ох, как мы тогда веселились. — Алиса придвинулась к уху Эйприл. — Но все кончилось, когда его забрали. Они обошлись с ним так жестоко. Это просто ужасно, моя дорогая.

Спасаясь от смрадного дыхания Харольда, которое буквально било в лицо, Эйприл еще ближе склонилась к Алисе.

— У него на квартире? А где вы танцевали? В Баррингтон-хаус? Там вы видели марионеток?

Но Алиса ее не слушала.

— Нет, нет, нет. Все чепуха, так он говорил. Все чепуха. Дело не в фигурах, самое главное — фон. То, что скрывается за ним, чего тебе не видно. Очень умный человек. Разумеется, он был прав. Он и нам пытался помочь прозреть. Я часто для него раздевалась, моя дорогая. Но умные люди обладают скверным характером, и в конце концов, дорогая моя, на него ополчились остальные. Он столько им показал, а они так и не оценили. Они боялись Феликса, а надо было просто довериться ему. Он был художником, с этим надо считаться. Ведь все они видели его картины. Никто и никогда не испытывал ничего подобного раньше. А те стены, дорогая! Они же тоже часть целого, они все соединяют, пойми. Главное — фон.

Харольд по-прежнему выдыхал ей в шею, мысли Алисы текли бессвязно, Эйприл слишком быстро выпила вино, стремясь успокоить нервы, в жарком воздухе квартиры висела дымка благовоний и пыли. Эйприл поняла, что ей становится дурно. Надо срочно подняться на ноги.

— Харольд, прошу вас, позвольте мне встать. Пожалуйста. Разрешите? Спасибо вам, Алиса.

Эйприл ощутила еще более острое, чем прежде, желание бежать от Харольда и сумасшедшей старушки, чьи воспоминания оказались совершенно бесполезными.

Рядом с Харольдом возникло круглое лицо Гариет.

— Лекция начинается, быстрее!

Эйприл стояла позади толпы, собравшейся в гостиной, поближе к двери, пока Харольд представлял морщинистое создание в поношенном коричневом костюме — доктора Отто Хернделя из Гейдельберга. Гость был автором изданного малым тиражом сборника эссе под названием «На правом фланге» и редактором какого-то оккультного журнала, названия которого Эйприл не расслышала, потому что старика впереди скрутил приступ кашля.

Отто Херндель начал с упоминания о ранних философских влияниях на развитого не по годам подростка Феликса.

— …В особенности профессора Зольнера, который настаивал на существовании четвертого измерения и использовал в качестве доказательства паранормальные явления того времени.

Пока доктор силился перевести свои мысли на английский язык, Эйприл развлекалась, разглядывая странного немца. «Молния» на брюках сломана, драный портфель привален к потертому ботинку, волосы на затылке и висках сбриты, а на макушке оставлена копна, зачесанная на один бок. И казалось еще, что он очень плохо стоит на ногах и вот-вот рухнет. Карие встревоженные глаза лектора безумно бегали из стороны в сторону под толстыми круглыми стеклами очков, а руки то и дело взметались в воздух, как будто кто-то лениво дергал за привязанные к запястьям веревки. Похоже, доктор несколько дней не брился.

Когда Отто Херндель заговорил о «пяти томах „Генезиса“ Макса Фердинанда Себальда фон Верта, крайнего расиста, сочинившего монографию об эротизме, вакханалии, сексологии и либидо», Эйприл окончательно потеряла нить рассуждений. Ее мысли перепрыгивали с предмета на предмет, время от времени возвращаясь к лекции, она пыталась сопоставить идеи немца с тем, что узнала о художнике из книги Майлза.

Эйприл прочитала о том, что юный Хессен был одержим вотанизмом[15]языческими культами и сектами хилиастов,[16]существовавшими в Австрии и Германии в девятнадцатом веке, их расистскими идеями, которые оказали влияние на националистические настроения в Германии между мировыми войнами. Хессен, по-видимому, увлекался ими с той же страстью, с какой современные детишки отдаются року или рэпу. Майлз недоумевал, каким образом эти пристрастия привели Хессена к изображению трупов, примитивным гротескным наброскам химер, а также к омерзительному триптиху тридцатых годов с марионетками. Корни этого интереса следовало, без сомнения, искать в изучении Хессеном медицины.