— эпиграммам. Об одной из них пушкинисты узнали из письма Воронцова тому же адресату:

«Мой милый Фонтон, вы никогда не угадаете, что там было. Стихи, рапорт в стихах! Пушкин писал: „Саранча летела, летела и села. Сидела, сидела — всё съела и вновь улетела…“ И вот я решил на другой день утром вызвать Пушкина, распечь или, вернее, пристыдить его и посадить под арест. Но ничего из этого не вышло.

Вечером начал я читать другие отчёты по саранче. На этот раз серьёзные, подробные и длинные-предлинные. Тут и планы, и таблицы, и вычисления. Осилил я один страниц в 30 и задумался: какой вывод? Сидела, сидела — всё съела и вновь улетела — другого вывода сделать я не мог.

Мне стало смешно, и гнев мой на Пушкина утих. По крайней мере, он пощадил моё время. Действительно, наши средства борьбы с этим бичом ещё слишком первобытны. Понял ли он это, или просто совпадение? Три дня я не мог избавиться от этой глупости. Начнёшь заниматься, а в ушах всё время: „летела, летела, всё съела, вновь улетела“.

Из всего мною сказанного ясно, что место Пушкина не в Одессе и что всякий другой город, исключая, конечно, Кишинёв, окажется более для него подходящим. Вот и прошу я вас, мой дорогой Фонтон, ещё раз проявить во всём блеске ваши дипломатические способности и указать мне, во-первых, кому написать, и во-вторых, как написать, чтобы не повредить Пушкину…»

У Воронцова были причины отделаться от Пушкина: не работал, вращался в кругу лиц, бывших на подозрении у правительства, досаждал своему прямому начальнику эпиграммами и волокитством за его женой. Но усугублять положение человека, отринутого властью, он не собирался — это противоречило принципам заслуженного воина (будущего генерал-фельдмаршала). Михаила Семёновича вполне устраивал отзыв поэта из Одессы в возможно более лёгкой форме.

Но Александр Сергеевич поспешил сам определить свою судьбу: после возвращения из командировки он подал в отставку. Одному из своих покровителей (А. И. Тургеневу) он писал: «Вы уж узнали, думаю, о просьбе моей в отставку; с нетерпеньем ожидаю решения своей участи и с надеждой поглядываю на ваш север. Не странно ли, что я поладил с Инзовым, а не мог ужиться с Воронцовым? Дело в том, что он начал вдруг обходиться со мною с непристойным неуважением, я мог дождаться больших неприятностей и своей просьбой предупредил его желания. Воронцов — вандал, придворный хам и мелкий эгоист. Он видел во мне коллежского секретаря, а я, признаюсь, думаю о себе что-то другое».

Об этом «чём-то другом» и весьма важном для поэта более откровенно он писал издателю журнала «Полярная звезда» А. А. Бестужеву: «У нас писатели взяты из высшего класса общества. Аристократическая гордость сливается у них с авторским самолюбием. Мы не хотим быть покровительствуемы равными. Вот чего подлец Воронцов не понимает. Он воображает, что русский поэт явится в его передней с посвящением или с одою, а тот является с требованием на уважение, как 600-летний дворянин, — дьявольская разница!»

После такого признания можно было ожидать, что Пушкин как-то дистанцируется от начальника. Нет, он продолжал посещать дом Михаила Семёновича, что никоим образом не было обязательным для чиновников канцелярии генерал-губернаторов. «Перед каждым обедом, к которому собиралось несколько человек, хозяйка обходила гостей и говорила каждому что-нибудь любезное. Однажды она прошла мимо Пушкина, не говоря ни слова, и тут же обратилась к кому-то с вопросом:

— Что нынче дают в театре?

Не успел спрошенный раскрыть рот для ответа, как подскочил Пушкин и, положа руку на сердце (что он делывал особливо, когда отпускал остроты), с улыбкой сказал:

— La sposa fedele, contessa. („Верная супруга“, — графиня).

Та отвернулась и воскликнула:

— Quelle impertinence! (Какая наглость!)»

Александр Сергеевич явно переусердствовал в своём порыве угодить любимой.

К середине июня Воронцов получил высочайшее повеление об увольнении Пушкина от службы, но что-то медлил с исполнением царской воли. Оказывается, к этому времени полиция перехватила письмо Александра Сергеевича, которое изменило решение царя, о чём граф Нессельроде сообщил Михаилу Семёновичу 11 июля: «Его Величество вполне согласился с вашим предложением об удалении его из Одессы, после рассмотрения тех основательных доводов, на которых вы основываете ваши предложения, и подкреплённых в это время другими сведениями, полученными Его Величеством об этом молодом человеке. Всё доказывает, к несчастью, что он слишком проникся вредными началами, так пагубно выразившимися при первом выступлении его на общественное поприще. Вы убедитесь в этом из приложенного при сём письма. Его Величество поручил мне переслать его вам; об нём узнала московская полиция, потому что оно ходило из рук в руки и получило всеобщую известность.

Вследствие этого Его Величество в видах законного наказания приказал мне исключить его из списков чиновников Министерства иностранных дел за дурное поведение; впрочем, Его Величество не соглашается оставить его совершенно без надзора на том основании, что, пользуясь своим независимым положением, он будет, без сомнения, всё более и более распространять те вредные идеи, которых он держится, и вынудит начальство употребить против него самые строгие меры. Чтобы отдалить по возможности такие последствия, император думает, что в этом случае нельзя ограничиться только его отставкой, но находит необходимым удалить его в имение родителей, в Псковскую губернию, под надзор местного начальства. Ваше сиятельство не замедлит сообщить Пушкину это решение, которое он должен выполнить в точности, и отправить его без отлагательства в Псков, снабдив прогонными деньгами».

Вместо отставки Александр Сергеевич получил ссылку (теперь уже формально). Этого он не ожидал и первое время был в растерянности. Современник вспоминал:

— Когда решена была его высылка из Одессы, Пушкин впопыхах прибежал к княгине Вяземской с дачи Воронцовых, весь растерянный, без шляпы и перчаток, так что за ними посылали человека от княгини Вяземской. Наказание поразило всех своею строгостью. Пушкин сделался сам не свой.

Причин для растерянности хватало, но главная (на тот момент) заключалась в том, что из его жизни уходила Она — Елизавета Ксаверьевна Воронцова:

Всё кончено: меж нами связи нет.

В последний раз обняв твои колени,

Произносил я горестные пени.

Всё кончено — я слышу твой ответ.

Обманывать себя не стану вновь,

Тебя тоской преследовать не буду,

Прошедшее, быть может, позабуду —

Не для меня сотворена любовь (2, 181).

1 августа 1824 года Александр Сергеевич навсегда покинул Одессу, а накануне одесский градоначальник доносил Воронцову: «Пушкин завтрашний день отправляется отсюда в город Псков по данному от меня маршруту. На прогоны к месту