Утром на следующей остановке ему снова дали какое-то снадобье, но старик, перевязывавший рану, сокрушенно покачал головой:

– Плохо, надо было вчера перевязать. Крови много потерял, и рана воспалилась. Лежать надо, а не ехать.

Но лежать Орак не мог, понимал, что надо, но не имел права. Он только потребовал себе двух сопровождающих хотя бы до следующего караван-сарая. Дали, но не потому, что требовал, и не потому, что ханский гонец, старик караванщик вздохнул, отправляя с ним двух внуков:

– Не доедет сам, приглядите. Только не до самого Алакамака, опасно, до Отара и возвращайтесь, дальше проводят.

Пожалуй, если бы не эта помощь, вообще не доехал бы, голова, как и все плечо, стала горячей, временами он не совсем понимал, что делает и что происходит. Очень хотелось остановить коня, лечь и больше не вставать, из последних сил Орак держался в седле, почти без памяти вцепившись в поводья.

Они все же останавливались, его чем-то поили, кажется, умывали холодной водой и прикладывали холодную тряпицу к голове, в которой билась одна мысль: доехать и сообщить. Он даже не слишком понимал, что именно должен сообщить, надеясь, что в последний миг вспомнит. Один из новых сопровождавших все же сумел выпытать из Орака его весть, но было непонятно, радоваться ей или нет.

Ночью они спали в небольшой лачуге, попавшейся по пути, потому что до караван-сарая доехать уже не смогли. Но Орак уже не мог сопротивляться и позволил снять себя с коня и уложить на кошму. Его снова поили и прикладывали распаренные травы к распухшему и посиневшему плечу. Он не был хилым, но бешеная скачка, большая потеря крови и сильно воспалившаяся рана сделали свое дело, декханин, в мазанке которого они ночевали, вздохнул:

– Не жилец.

– Ему доехать до Бату-хана надо.

– Тут недалеко, может, и доедет, но не больше.

– Нам нельзя дальше, как его одного вперед пустить?

– Я мальчонку своего отправлю, чтобы не заплутал, проводит до первых отрядов, а там уже сами доставят, видно же, что ханский гонец.

Так и вышло, рано поутру сопровождавшие Орака сыновья хозяина последнего караван-сарая повернули обратно, а его лошадь повел в поводу сынишка декханина. И сам тоже близко подъезжать не стал, завидев конную разведку Батыя, хлопнул лошадь по крупу, чтоб шла вперед, а сам поспешил скрыться, мало ли что, чтобы не обвинили в ранении гонца, хотя было ясно, что ранен не только что.

Орака действительно подхватили воины Батыя, привезли в ставку, он бормотал одно:

– Хану передать… гонец я…

Он смог, из последних сил, но смог, добрался и даже доковылял до ханского шатра…

В ставку хана снова примчался едва живой от скачки гонец. По его виду было ясно, что весть плохая и его самого ждет неминуемая смерть, но измученному воину уже все равно, и он, и лошадь готовы умереть прямо тут, перед ханским шатром. Но сделать этого нельзя, надо сначала передать весть хану.

Гонец упал ниц перед Батыем, тот лишь повел в его сторону глазами:

– Говори.

Сейчас уже не стоило оберегаться от чужих ушей, что бы ни сказал гонец, скрывать этого хану не стоило, теперь все равно.

– Великий хан Гуюк…

Мгновение, всего мгновение длилось время между этим словом и следующим, но каким же бывает длинным мгновение! Батый уже сжал кулак, готовый выкрикнуть, чтобы седлали коней и готовились к битве.

– …умер!

Только сжатый кулак и многолетняя привычка не выдавать своих мыслей помогли хану сдержать вопль радости. Он медленно поднял глаза на гонца:

– Когда? Где? Отчего?

– Два дня назад, не проснулся… В Коялыке. Никто не знает, отчего…

Почему-то мелькнула мысль, что гонец преодолел семидневное расстояние за три дня, из-за этого еле живой, но хан заметил следы крови на халате гонца, видно, тот был серьезно ранен. Его полагалось бы казнить за дурную весть, но Батый только слабо махнул рукой, чтобы удалился. Для кого как, для него эта весть была радостной. А что до гонца, так он и так не жилец, по всему видно, умрет сам из-за того, что потерял много крови.

Так и случилось, гонец едва смог уползти от ханского шатра подальше, чтобы не осквернять его своей смертью.

Некоторое время в шатре стояла тишина. Советники и охрана притихли, не решаясь вымолвить ни слова. Все понимали, что смерть Гуюка для Батыя подарок, но знали и то, что в жизни за все подарки либо приходится платить, либо делать их своими руками. Здесь скорее было второе, потому и сочувствовать хану, горевать из-за траура, и поздравлять его из-за освобождения от страшной угрозы было одинаково опасно.

А у Батыя мелькнула другая мысль: а не обман ли это? Почему гонец один, на него напали и перебили охрану? Или это хитрость? Отправили гонца к Батыю с ложной вестью, а что с гонца возьмешь? Только его никчемную жизнь. Зачем? Чтобы Батый объявил траур и расслабился, а потом вдруг из-за гор конница Гуюка, и все! Этого вполне можно ожидать, тем более если его люди попались охране хана.

Так он сам поступил бы на месте Гуюка, узнай, что тот стоит совсем рядом, готовый к сражению, а его люди пробрались, чтобы убить. «Умер вдруг и неизвестно отчего». Это наводило на большие подозрения. Так не бывает. Если отравили враги, то так бы и было сказано. Нет, надо немного, хотя бы совсем немного выждать, ничего не предпринимая.

Знаком позвал советника, тот почти подполз, молчаливый, готовый услужить любым способом, даже если хану понадобилась бы его собственная шкура. Приказал спросить у гонца, кто именно его прислал.

Снова потянулись томительные минуты. Сидевшие в шатре не слышали тихого приказа хана, а потому ломали голову, что могло бы значить спешное исчезновение советника и напряженное, сосредоточенное молчание Батыя. После получения известия он громко не произнес ни слова.

Темник Тогорил незаметно передернул плечами. Он прекрасно понимал положение дел, смерть Гуюка была очень выгодна Батыю, тот становился старшим из чингисидов, и хотя понятно, что сыновья Угедея и Чагатая не смирятся с его главенством, сейчас у Батыя самая большая сила. Почему же так странно вел себя хан? Ни искорки радости и даже просто удовольствия Тогорил не заметил в его глазах. И вдруг темник понял: Бату не верит принесенному известию! И правильно не верит, это может быть ловкий обман, чтобы заставить их зажечь поминальные костры и отложить в сторону оружие.

Понимал Тогорил и другое: Батый хитрит, а иногда это тоже опасно. Недаром говорят, что слишком острый клинок опасен и для его хозяина, иногда он режет собственные ножны. Как бы не перемудрил хан. Ничего нет переменчивей воинского счастья, сегодня оно на стороне одного, а завтра другого, тем более если противники равны. Спросить бы хана о его заботе, но Тогорил хорошо помнил наставления отца: плохо быть глупым, но еще хуже любопытным из-за своей глупости. Лучше промолчать, чем ненужным вопросом затянуть петлю на собственной шее.