Грида поковырялся в ране на лице толстыми, грубыми пальцами ремесленника и вытащил из щеки каменную крошку, которую принялся рассматривать с интересом. Похоже было на то, что боль его совершенно не волновала, просто кусок камня, застрявший под кожей, мешал говорить.

За спиной Элезара возвышался глыбой бен Канвон, и Иегуда с удивлением увидал, что гигант плачет. Горе уродливо искривило его и без того непривлекательное лицо, крупные слезы градом катились по щекам. И только подойдя еще ближе, старик понял причину рыданий: одна из стрел «скорпиона» пронзила подругу бен Канвона – Лею, и громогласный великан, грубый, как неотесанный камень, стоял, склонив голову, над ее застывшим телом. Болт прошел через грудь женщины, разорвав плоть и раздробив ребра с правой стороны, не зацепив сердца, но удар его был настолько тяжел, что Лея умерла практически мгновенно, успев лишь удивиться, что вдруг померк свет яркого весеннего солнца и почему-то не получается сделать следующий вздох.

Удивленное выражение так и застыло на ее лице, и кроме изумления, оно больше не отражало ничего: ни боли, ни испуга, ни страха смерти. Элезар и его телохранитель стояли перед телами, выложенными в ряд под стеной арсенала, и не обращали внимания на выплясывающих победный танец защитников.

На трупах уже копошились вездесущие мухи, и Иегуда невольно подумал о том, что мухи в эти тяжкие годы единственные существа, не знающие ни нужды, ни страха, ни голода.

У них вдосталь еды.

У них вдосталь свежего солоноватого питья.

Люди только и делают, что производят для них пищу: когда рождаются, когда испражняются, когда умирают.

Они ползают по лицу роженицы и пьют кровь, стекающую по ее ногам. Они садятся на младенцев, на подростков, мужчин, женщин, стариков и их дерьмо, на свежую еду и на ее гниющие остатки, на живых и на мертвых, потому что все вокруг, и даже человек, мнящий себя повелителем всего живого, для них всего лишь пища, в которой нет уже ни капли величия. Мы для них просто еда, если не брать во внимание то, что пожирая наши тела, они не могут вкусить ни наши воспоминания, ни нашу скорбь, ни наши дела…

Он сделал еще шаг, окунаясь в душное, смердящее сотнями старых смертей болото воспоминаний, в котором была одна особенная, незабываемая, самая страшная для него, видавшего многое. А Иегуда видел много такого, о чем не хотелось ни вспоминать, ни рассказывать.

Перед ним встали подпирающие раскаленное небо четыре креста.

Тела, повисшие на них…

Цепочка стражи, замершая кольцом вокруг невысокого холма, блеск кольчуг и шлемов второго оцепления, за которым тяжело дышала потная толпа.

Казнимым перебили голени – такова была милость Пилата, и за это ему можно было сказать спасибо. Не случись того, и смерть могла бы прийти за распятыми не сегодня, а на следующий день (удивительно все же живуч человек!), и мучения были бы умножены многократно.

А так – никому из них не суждено было дожить до заката.

В груди Гестаса уже булькало, и он то и дело отрыгивал бледную и пузырящуюся легочную кровь.

Варрава не потерял сознание, но разум, казалось, уже покинул его тело, и он жевал собственный распухший язык, черным обрубком торчащий между растрескавшихся губ.

Иегуда знал этих двоих: отважного силача, поросшего с ног до головы, словно мехом, черными волосами Варраву, неделю назад убившего троих римских легионеров и успевшего ранить четвертого до того момента, как на него набросили ловчую сеть. И болезненно худого, веселого и жестокого, как сам Аид, Гестаса, пытавшегося отправить «за реку» самого Ирода Антипу, но взятого по сообщению доносчика. В городе могло не хватать пекарей, но доносчиков, работающих на первосвященника Ханнана и его брата Иосифа Каиафу[89], всегда было в избытке.

Третьего распятого – грузного, коротконогого, похожего на жука Гисмаса, который теперь тряс разбитой головой, словно слепая лошадь, Иегуда не знал, хотя слышал о нем немало. И того, что он слышал, вполне хватало, чтобы сделать выводы – этот совершенно мирный с виду иудей, отец семерых детей и кузнец от Бога, в бою стоил двух таких, как Гестас и Варрава.

Трех зелотов, умирающих на крестах, было жаль до всхлипа, но смотреть на то, как солнце выжигает остатки сил и разума из человека, который стал Иегуде более чем братом и ближе, чем отцом, было выше человеческих сил. Но приходилось смотреть. Хоть толпа была многочисленна, затеряться в ней для человека, которого ищут, было сложной задачей. Лохмотья прокаженного, укрывающие его тело и лицо от посторонних взглядов, мешали видеть и дышать, под слоями полотна, укутывающими голову, словно кокон, Иегуда обливался потом, подобно посетителю терм. Соленые потоки заливали лицо и жгли глаза, но благодаря этому Иегуда не чувствовал своих слез. Да, он плакал. И ничего не мог с этим поделать. Но слезы не приносили ему облегчения – только становилось хуже и, казалось, что еще немного, и сердце, не выдержав, станет на половине удара.

Он знал, что смерть Иешуа будет страшна. Он видел смерть на кресте не раз и не два. Для людей его убеждений, для его товарищей, такая гибель была более естественной, чем смерть в постели. Но человек, который умирал сейчас от ран, ожогов и обезвоживания… Он не должен был так умирать!

Обожженная беспощадным солнцем кожа, раны с вывороченными краями и копошащиеся в них насекомые – оводы, мухи, осы, грызущие набухшую плоть, откладывающие яйца в еще живое тело. Там, где шипы тернового венца вонзились в голову до самой кости, вздулись шишки, наполненные желтой жидкостью, глаза закисли гноем так, что не было никакой возможности их открыть, да и сил на это не было. Только вздымалась от тяжелого дыхания грудь, да табличка с надписью «Царь Иудейский», наспех прибитая к навершию, вздрагивала от ударов агонизирующего сердца.

Надпись получилась глумливой – нацарапавший ее сириец плохо знал хибру и сделал две грамматические ошибки.

Воздух плыл и слоился от жара, льющегося с неба и поднимающегося от земли, гудела толпа, не желающая расходиться. Откровенно скучали и мучились на солнце легионеры.

Иешуа был все еще жив. И черная шевелящаяся масса, облепившая его безволосое тело, упивалась остатками жизни, все еще теплившимися в нем…