— А как тогда казнить повелишь? — уточнил Малюта.

— Какова вина, такова и кара. Чтоб справедливо все было, — назидательно заметил Иоанн. — Коли он Русь по кусочкам раздать возжелал, так и вы его ныне по кусочкам, — и крикнул вдогон: — Каждый чтоб отрезал.

Так скончался бывший глава Посольского приказа, царский печатник и думный дьяк Иван Михайлович Висковатый, которого не пощадили, исполнив в точности так, как и повелел царь. Первым был Малюта, который, недолго думая, отрезал дьяку нос. Вторым подошел Андрей Щелкалов.

— Торжествуешь, — с упреком прошептал Висковатый.

— Не чаял, что так сложится, — честно признался тот и покаялся: — Прости, Иван Михайлович, а о детишках твоих я постараюсь позаботиться, — после чего, зажмурив глаза и чуть не угодив остро заточенным ножом по своим же пальцам, отсек у печатника ухо.

— Молодца, — одобрил внимательно наблюдавший за происходящим царь. — Не думал, что так ловок.

Щелкалов кисло улыбнулся и отошел в сторонку. Его мутило. Нутро выворачивало наизнанку. Кто-то легонько толкнул его в бок. Щелкалов оглянулся. Рядом стоял коренастый миловидный юноша в одеже царского рынды, держа в руке платок.

— Прими, Андрей Яковлич, — вежливо произнес он и посочувствовал: — Худо?

— Съел чего-то вечор, — отговорился дьяк. — Грибки, видать, несвежие были, али поганка затесалась.

— Никак и я с тобой вместях на той же трапезе был, — умно ответил юноша. — Мы с тобой, поди, из одной мисы те грибки отведывали, — и скорбно вздохнул.

— У-у-у, как они его обступили. Будто воронье, — не выдержав, прошипел Щелкалов, глядя на суетившихся возле Висковатого людей, но тут же спохватился и бросил тревожный взгляд на юношу — не донесет ли?

Спустя миг тревога переросла в панику — он, наконец, узнал вежливого собеседника. Перед ним стоял Борис Годунов. Кто он и что он — Щелкалов толком не знал. Ведал лишь, что тот в числе прочих рынд, сопровождает царя во время его торжественных выходов, да еще то, что он в каком-то родстве с постельничим царя Дмитрием Ивановичем Годуновым, приходясь ему вроде бы братаничем[65].

«Погоди, погоди, — осенило его, — да не тот ли это Годунов, который вроде бы присватался к старшей дочке самого Малюты? А ведь, кажись, и впрямь он самый. Ох, беда, беда. А я-то, дурень, при нем про воронье бухнул. Это ж теперь не сносить мне головы, как пить дать, не сносить».

— Не прав ты, Андрей Яковлич, — возразил Борис, словно не замечая смятения на лице дьяка. — То хорошо, что обступили. Быстрее муки закончатся.

— Да пес с ним, с изменщиком, — дрожащей рукой отмахнулся Щелкалов. — Ты лучше поведай, как здоровье Григория свет… Лукьяновича, — насилу вспомнил он отчество Скуратова-Бельского, которого про себя называл не иначе как Малютой или попросту Гришкой.

Годунов прекрасно понимал, почему тот смотрит на него так испуганно, но улыбнулся не насмешливо, а скорее понимающе, да и то усилием воли почти тут же согнал усмешку с лица и спокойно произнес:

— Для того не меня, а его вопрошать надобно, — и кивнул в сторону площади, где вовсю суетился его будущий тесть.

«И впрямь что-то я глупое сморозил не подумавши, — мелькнуло в голове у Щелканова досадное. — А чтобы еще спросить?», но как назло в голову ничего не лезло. Так и стоял в смятении, нервно переминаясь с ноги на ногу.

— А меня ты не боись, — посерьезнел Борис. — Пущай я не боярин и не окольничий, но ведаю, яко честь рода блюсти, так что отродясь ни на кого не доносил. Чисты у меня длани. А теперь прости за напоминанье, но сдается, что тебе сызнова туда идти надобно. Как-нибудь свидимся, — крикнул он уже вдогон Щелкалову, который, опомнившись, сломя голову бросился к помосту.

Теперь ему предстояло прочесть «вины» государственного казначея Никиты Фуникова — приятеля Висковатого. Сам Иван Михайлович был уже мертв. После того как у дьяка угодливо поотрезали все, что могли, палач отрубил у трупа голову. Однако Фуников тоже отказался повиниться в содеянном, после чего Иоанн разъярился не на шутку.

— В опросных листах ты иное сказывал, — зло прошипел он.

— Тебя бы на ту дыбу вздернуть, царь-батюшка, так и ты бы во всем признался.

— Даже если ты и ни в чем не прегрешил, но ты Висковатому угождал, — произнес Иоанн. — Твоя кровь на нем. Повинился бы он — и тебе быть бы живу, а так… — Он неловко передернул плечами и, скрывая смущение, напустился на ожидавшего его решение Малюту: — И что ты тут на меня уставился?! Али не зришь, каков поганец?! Ныне одно на языке, к завтрему — иное! Вот и казнити его повелеваю тако же! Какова жизнь, такова и смерть, — приговорил Иоанн.

После этого Фуникова привязали к кресту и стали попеременно обливать кипятком и ледяной водой. Казначей был сварен заживо.

После него дело пошло веселее. Последний сын дворцового повара Молявы Алексей, который также был поваром и якобы пытался отравить царскую семью, вдруг вырвался из рук державших его опричников и кинулся к царю, упал перед царем ниц, чтобы вымолить прощение, но был безжалостно заколот Иоанном.

Его пример воодушевил остальных. Чуть припозднившийся к началу расправы опричный боярин князь Василий Темкин-Ростовский, искупая свою вину, отрубил голову дьяку Разбойного приказа Григорию Шапкину, его жене и двум сыновьям. Не подвели и родичи Романовы. Яковлев-Захарьин, после того как обезглавил дьяка Большого прихода Ивана Булгакова, не побрезговал занести топор над его женой и дочерью. Тут же рядышком кто-то неумело, но старательно, с третьего раза, сумел снести голову дьяка Поместного приказа Василия Степанова. Его казнили тоже со всей семьей.

А Щелкалов все гадал, продаст или не продаст его юный царский рында. Даже покидая площадь, на которой оставались валяться растерзанные тела казненных — по повелению царя их воспрещалось убирать оттуда в течение трех дней, — он мучился только этим вопросом.

Успокоился Щелкалов лишь спустя несколько дней. «Если бы Борис сказал тестю или Иоанну, то тот давно бы меня этим поддел, — рассудил он и подивился: — И впрямь неровня он Григорию Лукьянычу. А чего ж тогда в зятья пошел? Хотя — ладно. То — его дело».

А своего любимца князя Вяземского царь пощадил. Избитого палками по пяткам на правеже, его не отправили на плаху, а сослали в Городец на Волге, где он и умер в тюрьме в железных оковах. Свезло Афоньке, потому что к тому времени Иоанн «наелся» казнями. К тому же надлежало приниматься за внешние дела.

Делами этими заняться было давно пора, да все как-то не доходили руки. Находились занятия и поважнее — то забавы в Пыточной, то очередной боярский «заговор», то новгородская «черная измена», а в перерывах путешествия к святым местам, хлопоты со свадьбами и, разумеется, казни, казни, казни…

Гордиться он мог лишь одним — во внешних сношениях с иноземными державами, особенно с теми, с кем он находился в состоянии войны, дела и впрямь были резко отличны от тех, что происходили при Подменыше. Можно даже сказать — обстояли совсем наоборот. Правда, не в лучшую сторону.