Он летел в Джелалабад на пятнистом военном транспорте, перевозившем новобранцев для афганского корпуса. Стриженые юноши, смуглые, с большими носами, выпуклыми, пугливо глядящими глазами, жались друг к другу на железных лавках. Напоминали стадо козлят, которых сгрудили вместе, оторвали от пастбищ и водопоев и забросили в небо на жужжащих раскаленных моторах. Белосельцев испытывал к ним сострадание и тайную, невнятную вину. Их пути на мгновение совпали, соединились в холодном прозрачном небе, чтобы снова распасться и больше никогда не сойтись. Война, на которую летели солдаты, была не его войной. Он участвовал в ней как умный наблюдатель, своими наблюдениями и открытиями управлял ее ходом, но сражения, в которых эти солдаты станут стрелять, умирать, не были боями за его, Белосельцева, города и деревни. Он был гость на этой войне, и эта отчужденность, безопасное в ней участие внушали Белосельцеву невнятное чувство вины.

Самолет медленно, с угрюмым урчанием поднимался по воздушной спирали, вывинчиваясь из тесной кабульской долины. Ложился с крыла на крыло, и тогда становились видны чешуйчатые, как змеиная кожа, кварталы Кабула, или клетчатые, как шаль, поля, продернутые слюдяными струйками арыков, или каменное черное солнце тюрьмы Пули-Чархи. А потом открывалась туманная пустота неба, в котором мерно жужжали пропеллеры, и худой новобранец, впервые поднявшийся в небо, тревожно и жадно прижимал к иллюминатору глазастое овечье лицо.

Завершилась неделя его пребывания в Кабуле, и те впечатления, которые он приобрел, еще не выводы, еще не проверенное аналитическое знание, а лишь самое первое к ним приближение, не внушали тревоги.

Столица, где недавно сменилась центральная власть, Кабул с разгромленным янтарно-белым Дворцом Амина и исстрелянными, обугленными комплексами Министерств обороны и связи, выглядел спокойным. Торговал в дуканах и на рынках, пек лепешки, ткал ковры, получал из Союза муку и бензин, а из Пакистана, контрабандными тропами, электронику «Панасоник», цветастые ткани, стеклянные мусульманские четки. Недовольство в хазарейских кварталах, тлеющий, готовый задымиться мятеж гасился облавами, чистками, действием служб безопасности. Кабул охранялся отборными полками афганских «командос», в предместьях размещалась воздушно-десантная дивизия из Витебска. Весь желтый, глиняный, растресканный, как старый горшок, город был опоясан железными обручами, стянут стальными скрепами, и внутреннее, распиравшее его давление уравновешивалось внешней надежной силой, не дававшей ему распасться.

Положение в афганской армии не внушало особых тревог. Прошла безболезненно смена командиров корпусов и дивизий, назначенных в свое время Амином. Гератский полк, периодически восстававший, грозивший захватом города, был расформирован и создан заново, блокирован подошедшими из Союза частями. Войска не засиживались подолгу в своих гарнизонах, выдвигались к границам Пакистана, использовались для блокады перевалов и троп. В горных сражениях громили рассеянные группы моджахедов, обретали боевой опыт и навыки.

Партия оставалась расколотой, глухо роптала, делила между представителями фракций посты в министерствах, командные должности в армии и безопасности. «Хальк» был оттеснен, виднейшие соратники Амина были расстреляны или томились в тюрьме. Победивший «Парчам» навязывал свою волю, брал реванш за годы гонений. Но эта разъедавшая партию распря гасилась чувством общей опасности, нависавшей угрозой вторжения. Глава фундаменталистов Хекматияр, обосновавший штаб в Пешаваре, грозил всем партийцам-безбожникам, «халькистам» и «парчамистам», расстрелом и виселицей. Советские советники из Душанбе и Москвы, из Костромы и Воронежа, приставленные к каждому райкому и округу, цементировали единство партии. Не давали разгораться дискуссиям. Направляли партийцев в сельские кооперативы, в мастерские ремесленников, побуждали их действовать среди крестьян и торговцев, общаться с интеллигенцией и духовенством.

Новый лидер страны Бабрак Кармаль, доставленный в Кабул в дырчатом ящике, словно в клетке для перевозки редких животных, был глубоко травмирован, испытывал неуверенность, мнительно искал повсюду врагов. Но окруженный советской охраной, находясь под плотной опекой посла, который контролировал принятие политических и военных решений, чувствуя близость и мощь соседней огромной страны, Кармаль обретал устойчивость. Его поступки и речи становились все больше речами и деяниями общенационального лидера, и его тайное пристрастие к виски не всплывало наружу, умерялось необходимостью непрерывной, неустанной работы.

Все эти мысли, не занесенные в журнал агентурных донесений, не изложенные в аналитической справке, Белосельцев выстраивал в систему взглядов, накопившихся за неделю работы, готовый изменить эту систему при появлении новых впечатлений и данных. Смотрел в иллюминатор, где близко, глазированный, как фарфоровый сервиз, тянулся горный ледник. В заснеженные вершины завитками и рябью вмерзли метели и снежные бури, отсвечивали бледным лакированным солнцем.

И вдруг одна из вершин озарилась солнечным серебром, словно на плоском отвесном льду отразился сияющий лик. Прижавшись к иллюминатору, он следил, как проплывает медленная сверкающая гора, и понял, что все эти минуты, пока сидел на железной десантной лавке, и раньше, когда ждал на аэродроме посадку, и прежде, когда мчался из отеля в сумерках среди мелькающих моторикш и велосипедистов, все это время он думал о Марине, о своей с ней близости. И теперь, пролетая над хребтом, увидел на вершине ее лицо. Он ощутил во всем теле сладость, нежность, новизну своих состояний, ее присутствие рядом с ним и в нем. Она провожала его самолет, вела его над хребтами по невидимому лучу. Летала снаружи, за дрожащим фюзеляжем, прижималась к иллюминатору сияющими глазами. Отразилась в зеркале огромного серебряного ледника. И это было главным знанием, что он приобрел в Кабуле. За этим знанием он явился сюда, за тысячу верст от дома, в столицу воюющей азиатской страны и обрел его.

Он наблюдал, как уплывает солнечная ледяная гора, и юноша-новобранец удивленно смотрел, как он улыбается.

Самолет одолел хребет, окунулся в туманную мягкую голубизну, сквозь которую глубоко внизу вились дороги, мерцали реки, пестрели поля и селения — хрупкий, перышком нанесенный чертеж. Машина коснулась бетона, промчалась, ревя, мимо радаров, боевых вертолетов, другого пятнистого транспорта, стоящего под заправкой. Жужжа, развернулась, подкатила к зданию порта с диспетчерской будкой. Белосельцев сошел на землю, почувствовал, как влажно дохнул теплый ветер с окрестных зеленых полей и сочных неопавших деревьев. Разглядывал встречавшую группу афганских офицеров, женщин в парандже, старика в обвисших шароварах, с шоколадным лицом. Он искал глазами Надира, сотрудника ХАД, который должен был его встречать, но не находил. Новобранцев погрузили в высокие грузовики, встречавшие разошлись, и он остался один посреди бетонного поля, рядом с остывающим обезлюдевшим транспортом. Поднял свой дорожный баул и медленно направился к неказистому зданию аэропорта, вдыхая влажный аромат сырой земли и невидимых цветущих растений.

Бетонное строение выглядело пустым и беззвучным, но, подходя, по неуловимым признакам Белосельцев почувствовал, что оно переполнено. Он вошел. Светили тусклые лампочки. Пол был обшарпан. Вдоль стен стояли длинные деревянные лавки, и на них тесно, плечом к плечу, и помимо лавок, на корточках, у стен сидели солдаты. «Советские!.. — Он увидел скатки шинелей, притороченные каски, прислоненные к мешкам автоматы. — Свои…» — отозвалось в нем приливом тепла и тревоги.