сгустками васаби липкий, как кровь. Не думай о кегельбане. Перестань. После собачьих разборок мы вроде бы едем уже целую ночь, а на часах только 22:14. Осталось чуть больше ста минут, говорю я себе, но в хорошее почему-то не верится. Я в тисках простуды, и мне станет еще хуже. С трудом проглатываю немного воды; начинает пучить живот. Даже дышать тяжело. Ресторан весь в нашем распоряжении. Здесь сидела какая-то семья, но как только они нас увидели, то поспешно освободили столик. Пожилая официантка относительно спокойна, а повар торчит на кухне, не высовывается. Я его понимаю. Франкенштейн швыряет в меня колбаской:

– Почему у тебя такая постная рожа, молокосос? Можно подумать, ты потерял родителей.

Ящерица размешивает васаби в соевом соусе.

– Наверное, он догадался, что мастиф, которого я пристрелил у Гойти, и был его пропавший папочка. – Морино тычет в мою сторону кончиком сигары. – Улыбайся и терпи. Помни о своих предках. Ты же образец законопослушного японца! Улыбайся и терпи, даже если ходунки развалятся, питьевую воду вконец отравят ртутью, а вся страна от берега до берега превратится в одну большую автомобильную стоянку. Нет, я не глумлюсь над Японией. Я люблю свою страну. В большинстве стран бойцы служат хозяевам жизни. А в Японии мы, бойцы, и есть хозяева жизни. Япония – наше дело. Так что улыбайся. И терпи.

Терпеть-то я терплю, но меня совершенно не улыбает, что я втянут в бандитские разборки. Улыбаться я могу лишь тому, что, пока мы не выйдем из ресторана, хуже не станет.

Ящерица указывает в угол зала:

– Отец! – Рот набит полупережеванным суси, блестящим от слюны. – Высоко сижу, далеко гляжу – и что я вижу? У них караоке!

– Вот она, радость. – Морино смотрит на Франкенштейна. – Пусть песня расправит крылья.

Франкенштейн поет песню на английском, с припевом «I can’t liiiiiiiive, if living is without yooo-ooo-ooo, I can’t giiiiiiiiive, I can’t take any moooooooore»[107]. Трубачи подвывают на гласных. Все это так гадко, что даже суси того и гляди зачервивеют. Тип в кожанке сидит в углу, потягивает молоко из стакана. Он вроде как отдельно от этой компании. Морино подзывает пожилую официантку, которая нас обслуживает.

– Пой.

Не возражая, она исполняет энку[108] под названием «Вишневый цвет над Внутренним морем», об игроке в маджонг, который кончает с собой, так как не может оплатить долг чести, но только после девяносто девяти куплетов. Ящерица поет песню «Электродный инцест» группы с тем же названием. В ней нет ни куплетов, ни припевов, ни смены аккордов. Трубачи громко хлопают, а Ящерица отплясывает на столе танец индюка и доит микрофон. Наконец песня заканчивается, и Морино жестом приказывает мне встать.

– Нет, – решительно заявляю я. – Я не пою.

Суси градом летят мне в лицо. Трубачи укоризненно мычат.

– Я не люблю музыку.

– Чушь, – говорит Морино. – Мой друг детектив сказал, что у тебя двадцать компакт-дисков того замоченного битла, папка с нотами и гитара.

– Откуда вам это известно?

– Кошмары тщательно проделывают свою работу.

Я смахиваю с лица рисинки.

– По вашему приказу кто-то проник ко мне в комнату? Вскрыл замок?

Морино протягивает стакан, чтобы официантка его наполнила.

– Если бы я узнал, что ты, неблагодарный виртуальный сиротка, хоть пальцем прикоснулся к моей малышке, то вскрыли бы тебя, а не замок. Так что скажи спасибо.

– Ненавижу караоке и петь не буду.

– Ненавижу караоке и петь не буду, – пискляво передразнивает меня Ящерица.

Потом впечатывает кулак мне в глаз, и стол превращается в потолок.

Потихоньку прихожу в себя. Глаз мелодично ноет, наливаясь кровью.

– Весь день мечтал. – Ящерица осматривает костяшки пальцев. – Отец велел тебе петь.

Мне бы испугаться, но я мотаю головой. Крови нет.

Франкенштейн кладет палочку для еды на указательный и безымянный палец, рыгает и с хрустом переламывает ее средним пальцем.

– Отец, по-моему, Миякэ нарушает условия договора.

Морино наставительно грозит ему пальцем:

– Будь к нему снисходителен. У него сестра утонула, это же потрясение на всю жизнь. Знаешь, у них там был свой мирок. И даже свой собственный язык. Вот только в тот день, когда она умерла, наш юный себялюбец развлекался в Кагосиме. Эй! – Он щелкает пальцами, подзывая официантку. – Еще эдамамэ[109]!

Одурманенный простудой, я не могу понять, то ли Морино ясновидящий, то ли у него есть универсальный ключ к глубинам сознания. Так или иначе, мне очень хочется вонзить ему в глаз палочку для еды. Я живо представляю себе, как это произойдет. Брызнет струйкой. Бородавка Морино подрагивает. По-моему, она за мной следит.

Если верить часам в «кадиллаке», мы подъехали к окраине отвоеванной земли в 23:04. Вот уже полчаса катим по дороге. Машина трясется от бравурных маршей военного оркестра, а я трясусь от лихорадки, или, может, это машину лихорадит, а во мне громыхает музыка. От убийства меня отделяли миллиметры. Да и сейчас отделяют. Может ли служить оправданием случайное изменение скорости вращения и угла удара? Я сделал бросок. Не по своей воле. Но я сделал бросок. Еще час – и папка с документами будет у меня. Плюс великолепный фингал. Вопреки моим ожиданиям, претендента на трон якудза в Токио не сопровождает целая армия головорезов, вооруженных до зубов. Нет, только два «кадиллака». Из носа непрерывно течет, а шея немеет, будто в тугом ошейнике. Может, какой-нибудь кодекс чести обязывает противников избегать насильственных действий. А может, это самоубийственная авантюра. Ох, только не это! Мысленно уговариваю себя, что исповедуй Морино философию камикадзе, то не дожил бы ни до своего возраста, ни до своего веса. В общем, даже не знаю, что и думать. Никто не разговаривает. Морино звонит Маме-сан, в «Пиковую даму».

– Мириам уже на работе? Я звонил ей домой. Как только появится, пусть тут же звонит мне на мобильный.

Ящерица с Франкенштейном курят «Кэмел», Морино – сигару. Я так простужен, что курить не хочется. Шербетка хнычет в наркотическом забытье. По недвижной глади моря можно ходить, а небо – сплошные звездные россыпи, акр за акром. Тридцативаттная лампочка полной луны совсем рядом. Морино делает еще один звонок, но никто не отвечает. Какая-то медсестра говорила мне, что самоубийцы предпочитают умирать в полнолуние. Самоубийцы и почему-то лошади. Наконец мы замедляем ход и паркуемся под стратегическим углом к «кадиллаку» трубачей. Ну, мне так кажется. Выхожу из машины. Затекшие мышцы ноют. Очередная строительная площадка. В пригородах Токио повсюду либо кварталы под снос, либо строительные площадки. Гигантский терминал аэропорта – пока что только гигантский