Эмма нерешительно взяла перчатки. Подумала и надела на руки.

Я сел рядом, обвел взглядом царящий вокруг беспорядок. На столе и на полу валялись раскрытые книги, страницы в них пестрели разноцветными закладками, скрепками и стикерами. Тяжелые тома по химии и фольклору, потрепанное карманное издание «Баллады о Тэме Лине».

Эмма привалилась ко мне. Положила голову мне на плечо, тяжело вздохнула.

— Что происходит, Мэки?

Вопрос прозвучал очень тихо и очень грустно, Эмма заранее знала, что ответ не сулит ничего хорошего.

Я прижался щекой к ее макушке.

— То же, что всегда.

Эмма кивнула, а мне оставалось только гадать, знает ли она, что происходило и происходит, или это очередная зловещая фишка Джентри. Здесь все всегда знают, что творится неладное, но никогда не догадываются, что именно.

— Я знаю, что с нашей мамой, — сказал я.

— Отчего у нее вместо сердца кусок гранита?

— Типа того. Ты ведь знаешь, что я откуда-то взялся? Так вот, с мамой все случилось наоборот. В детстве ее похитили, а потом вернули, но она до сих пор не может оправиться и не знает, как быть обычным человеком.

Эмма долго разглядывала свои розовые перчатки.

— Ты уверен? — спросила она.

Я кивнул.

Она вдруг всем телом прильнула ко мне, уронив голову мне на плечо.

Так мы сидели какое-то время, тесно прижавшись друг к другу. Снаружи чернело низкое небо. Дождь стучал в окно, струйками сбегал по стеклу, вспыхивая отраженным светом желтых и красных огней с улицы.

— Мы должны сделать одну ужасную вещь, — сказал я. — Мы должны выкопать… — тут я осекся. — Короче, сестру Тэйт заменили одной тварью. Ее нужно выкопать.

Эмма отстранилась от меня.

— Что ты несешь?

Мне совсем не хотелось продолжать этот разговор. Разрывание могил — худшая форма святотатства, но я понимал, что другого выхода нет. Даже если бы я устранился и позволил им убить Натали, этим бы ничего не закончилось. Детей продолжали бы подменять. Горожане продолжали бы закрывать на это глаза. А мне бы пришлось принять себя таким, какой я есть.

Я тяжело вздохнул.

— Натали Стюарт жива, и мне кажется, мы можем ее спасти. Но надо оставить что-то взамен, понимаешь? Если мы раздобудем тело, найдутся способы его… оживить. То есть, я сам не знаю, как именно, но уверен — способы есть.

Эмма скользнула взглядом по книжным полкам.

— Я читала о подменышах, воскрешенных из мертвых. Для этого понадобится кровь или что-то, принадлежавшее человеку, которого они заменяют. Нам нужна какая-то вещь Натали. Можно позвонить Тэйт, да?

— Думаю, не стоит. Тем более что у меня кое-что есть, — я вытащил из кармана пластмассового мишку. — Немного, конечно, но это точно вещь Натали.

Эмма с сомнением осмотрела язычок молнии.

— Ладно, — сказала она, наконец. — Тогда я приступаю к просмотру сказок, преданий и легенд, короче — всего, что может дать нам подсказку. Но сразу предупреждаю — это будет жуткое дело. Не говоря уже о том, что очень долгое.

— Знаю. Думаю, надо позвонить Росуэллу.

— Что?

— Он поможет, — твердо сказал я. — Конечно, без особого восторга, но точно поможет.

Несколько секунд Эмма сидела очень тихо, глядя куда-то поверх моего плеча. Потом решительно сбросила плед и встала. Одной рукой она собрала волосы в хвостик на затылке, другой полезла в ящик комода за резинкой. Лицо ее было сурово, волосы, немедленно высыпавшиеся из кулака, повисли пушистыми прядками.

— Ладно, — пробурчала Эмма, закручивая резинку на хвостик. — Согласна, но нам нужен план. Дело серьезное, понимаешь?

— Да, но это же не проникновение со взломом, — как можно убедительнее возразил я. — И не шпионская операция. И потом, все, кто хоть что-то решает, сейчас или в госпитале или в полицейском участке, папа дома, церковь сгорела. Дождемся темноты и отправимся на кладбище. Уверен, сейчас в городе некому думать об акте вандализма. Люди слишком подавлены и заняты, чтобы их интересовало, что происходит на кладбище!

Я лежал в кровати, пытаясь уснуть, но ничего не получалось. Мысль о предстоящем раскапывании могилы занимала каждую клеточку моего сознания. Дважды звонила Тэйт, но я не отвечал и не прослушивал ее сообщений. И без нее забот хватало. Если бы Тэйт узнала, что я задумал, она пришла бы в ужас. Или, хуже того, захотела бы помочь.

Промаявшись с полчаса в зыбкой прерывистой дремоте, я встал и спустился вниз. Отец был на кухне. На плите дребезжал чайник, а отец сидел в той же позе, что и прежде.

Я подошел к плите и выключил конфорку.

— Пап?

Он посмотрел на меня, его лицо было опустошенным, глаза красными.

— Да?

— Стены — это не главное.

Отец выпрямился, лицо его приняло напряженное выражение, он словно никак не мог решить: рассердиться, обидеться или сделать что-то еще, столь же неприятное.

— Совсем не главное, — повторил я. — Церковь — это ты и наш город. Только это имеет значение. Ты построишь новую церковь, вся община тебя поддержит и будет с тобой, потому что ты любишь своих прихожан. Их, а не церковные стены. Новая церковь будет не хуже старой, и все будет хорошо.

На секунду мне показалось, что отец отругает меня, скажет, что я забываюсь, проявляю неуважение и не понимаю ценности церковного здания. Что такой, как я, вообще не способен что-либо понимать.

Отец сидел, сложив руки на коленях, играл желваками. Потом резко встал, прошел ко мне через всю кухню, а я замер, стараясь не нервничать. Я абсолютно не представлял, что сейчас произойдет, я никогда не видел у отца такого лица, и даже подумал, что сейчас он ударит меня или встряхнет за плечи.

Но он неуклюже обнял меня, сгреб в охапку, обхватил одной рукой за затылок и зарылся пальцами в мои волосы. От него пахло болью и опустошенностью, едким дымом пожарища. Мы пахли им оба. Отец прижался ко мне, вцепился, словно в поисках спасения.

Я стоял на подъездной дорожке, держа в руках отцовские рабочие перчатки, и ждал Росуэлла. Было девять вечера, но тьма стояла кромешная. Тяжелые тучи низко висели над землей, из-за дождя лужайка превратилась в раскисшее болото с лужами. В кармане у меня лежал пластмассовый медвежонок, сердце бешено колотилось при мысли, что нам предстоит выкопать то, чему надлежит быть погребенным.

На такое можно пойти только от крайнего отчаяния. Когда ничего другого не остается, когда хватаешься за соломинку, а значит, я должен был именно таким — отчаянным.

Росуэлл подъехал к дому в новой куртке. В черной. Я едва удержался от замечания, что он выбрал подходящий цвет.

Мы стояли, глядя друг на друга через капот его машины. В квартале царила тишина. Ни машин, ни прохожих. Джентри был слишком мудр, чтобы не бояться темноты. На некоторых крылечках еще горели тыквенные фонари, скалясь в ночь кривыми улыбками.