кровавым отблеском рубинового солнца

меня воспламенил и залил всё окрест.

Глаза б твои обжечь губами — но объятья

немыслимы: ведь ты вся замерла в мольбе.

Я только разобрал «о мой святой Игнатий» —

и в ночь вступила кровь — и тьма в моей судьбе[163].

Усовское посвящение обыгрывает и послание Черубины «Св. Игнатию» из первой аполлоновской подборки (куда, впрочем, вкрадывается «инфант Веласкеса тяжелый шелк» из «Пророка»), и, вероятно, их личную встречу в той самой квартире на Невском, увековеченной в донесении царской охранке. Как, должно быть, он был взволнован, впервые встречаясь вживую с тем призраком, с той «бронзовокудрой колдуньей», которая улыбалась ему со страниц «Аполлона»! И, между прочим, реальная Черубина нисколько не разочаровала его: во всяком случае, в стихах юноши (Усову в 1914 году исполняется восемнадцать) нет ни следа сомнения в Лилиной женской прелести — даже и «непропорционально большая голова», фигурировавшая в воспоминаниях Гюнтера и Маковского, преображается в «высокий лоб княгини», а один-единственный жест руки обдает жаром и горько напоминает о невозможности близости.

Эта же невозможность сквозит в другом стихотворении Усова, не столь чувственном, но фактически представляющемся признанием в первой — идеальной, трагической, рыцарской, куртуазной — любви:

Сложены руки над книгой твоей.

Все старо.

Не алеет сердце от острых мечей —

Сердце мертво.

Но я верю в чудо, когда, по ночам,

Стою на мосту

И смотрю в морозный дневной туман,

Смотрю в пустоту

И еще надеюсь и сквозь дым пламенею,

Когда в ночь твою

Вижу на смуглой девичьей шее

Злую змею.

И опять гроба, катафалки тьмы…

Сердце мертво.

Но по мглистым дням и неделям зимы

Идет Рождество.

Усов показывал свои стихи Лиле. Та, равнодушно пролистывая любовную лирику и как будто бы не замечая его откровенных признаний, поощряла другое — не темное и «гробовое», а подвижное, светлое, если угодно — мажорное. «И в душе поет весенний / Радостный набат. / В синем небе словно звенья / Белых кавалькад…» — пишет Усов, и Лиля радуется, Лиля хвалит его, ибо ей это важно и дорого, ей очень хочется, чтобы все рядом с ней были радостными…

Позднее Усов обиженно признавался, что Черубина не оценила его ранних стихов и не ответила на его чувство. Однако могло ли быть по-другому? Восторженная влюбленность юноши и его очарование призраком Черубины Лиле уже представлялись нелепыми, к тому же все это время, с 1914-го по 1922-й, рядом с ней практически безотлучно находится Борис Леман. Да что там — рядом! Вся Лилина семейная жизнь в 1910-е исполнена в популярном в начале XX века формате тройственного союза, в разные годы практиковавшегося семьей Мережковских (треугольник Мережковский — Философов — Гиппиус), Брюсовых (Брюсов — Иоанна Матвеевна — Нина Петровская), Буниных (Бунин — Вера Муромцева — Галина Кузнецова), Бриков (Лиля и Осип Брики — Маяковский) и т. д. Сам Васильев этот формат отношений не только с покорностью принимал, но и всецело поддерживал: очевидно, ему, проводившему иногда по полгода в командировках (так, все в той же записке, подготовленной для тайной полиции, значится, что «Всеволод Васильев 29 апреля 1912 года был отмечен в городе Иркутске, а 27 октября прибыл из-за границы: 8 мая 1913 года выбыл за границу и 28 ноября того же года прибыл из города Самарканда: 20 декабря 1913 года снова выбыл за границу, откуда вернулся 15 января 1914 года»[164]), было спокойнее оставлять Лилю на Лемана. Он был уверен, что в случае ее физического недомогания или душевного кризиса тот сумеет о ней позаботиться.

И Леман заботился — как умел.

«Темноволосый, с необычно узкой головой, оливковым цветом лица и гортанным голосом. Что-то древнеегипетское сочеталось в нем с ультрасовременной наружностью. В нем было что-то таинственное, что, вероятно, можно было объяснить его врожденной способностью к двойному зрению»[165] — так вспоминала о Лемане Маргарита Сабашникова. Все современники отмечали нечто «фараоново» в его внешности, нечто суровое и повелительное. Женщин вроде Сабашниковой он очаровывал, мужчин вроде Воли Васильева — подчинял, детям — вроде шестилетнего Иммануэля Маршака, свидетеля их с Лилей жизни в Екатеринодаре, — несмотря на искреннее внимание к педагогике и на то, что Леману было действительно интересно подолгу заниматься с детьми, внушал страх. Впрочем, незаурядные педагогические способности проявились и в его отношениях с Лилей: внимательный, жесткий и требовательный, он быстро понял, что для достижения духовной устойчивости Лиле необходимо не что иное, как напряженная интеллектуальная деятельность, а для укрепления взаимного чувства — сотворчество или совместное восхождение к неким духовным вершинам.

И был прав. Как показывают эпизоды с Волошиным и Гумилевым, а позднее — с антропософом и востоковедом Юлианом Щуцким, для Лили любовь означала органическую потребность делать с возлюбленным одно дело, разделять его интеллектуальную и духовную жизнь. С Волошиным и Гумилевым этим делом была поэзия, с Щуцким — антропософия. Антропософия объединяла ее и с Васильевым, но Васильев по существу своему в этом браке всегда оставался ведомым (не случайно их отношения довольно скоро перешли из супружеских в дружественные и платонические); Лиля же, при ее остром уме и постоянном стремлении к развитию, рядом с Васильевым-«посохом» тосковала по мудрому и взыскательному учителю. Штейнер был далеко, да и паства могла ему только молиться и поклоняться, как богу; в Волошине как в учителе Лиля разочаровалась… Оставался Борис Леман, в отличие от прочих чувствовавший себя чрезвычайно естественно в роли наставника, гуру и поводыря.

Наставником он был еще в 1910-м, осторожно, но неотвратимо отводя Лилю от Макса. Вероятно, его уже тогда потянуло к талантливой ученице, но то, что он был давно обручен и намеревался жениться, препятствовало их сближению (может быть, регулярные лемановские отлучки, о которых Лиля упоминала еще в переписке с Волошиным, были связаны с тем, что он ездил к невесте?). Однако в 1912-м Ольга, невеста Лемана, скоропостижно скончалась. Леман был так потрясен ее смертью, что сам тяжело заболел. Врачи диагностировали у него рак желудка, и пациент, внутренне согласившийся с безнадежностью случая, приготовился к смерти, но тут за его спасение неожиданно принялась Маргарита Сабашникова. «Разве это правильно — так вот, без борьбы, уходить из жизни? — спрашивала она Лемана. — В конце концов, ведь земная жизнь имеет свою ценность: на земле мы свободны