– Тебе что за дело до его души? – грубо и резко спросил Иван, распечатывая грамоту под черной печатью. Черными печатями скреплялись грамоты Посольского приказа. – Не на Ваську вон – на царский род умышляешь! Смел больно стал… Из крина[80], поди, набрался смелости?

Михайло затаился под стеной, как напроказивший щенок, и настороженно следил за Иваном, который медленно раскручивал грамоту и, казалось, ждал от него или оправдания, или просьбы о прощении, но Михайло молчал – он не посмел даже просить прощения.

Грамота первой же строкой захватила Ивана. Висковатый писал ему об известиях от Нагого, который доносил из Крыма, что встретили его в Бахчисарае хорошо и когда он шел к хану и от хана, то зацепки ему не было никакой. Ни встречники, ни придверники о пошлинах не поминали, и мурзы и бей посохов перед ним не метали, а кто и метнул, он того посоха не переступал, дабы не давать лишних подарков, кроме тех, что были посланы с поминками. Еще Нагой доносил, что как раз в его приезд пришли в Бахчисарай от польского короля большие поминки – тридцать шесть телег со всякою рухлядью, и что хан стал торговаться с королевскими послами, говоря им, что у него сидит московский посол, приехавший просить мира, и ежели король не станет ему слать вдвое от того, что прислал, то он замирится с московским государем и будет вместе с ним Литву воевать. «А ему, Нагому, – писал Висковатый, – через те королевские подарки хан рек: “Король мне дает казну и поминки ежегод, а государь ваш со мною бранится и казны и поминков, как было при прежних государях, не посылывает. Ежели Государь ваш хочет со мною дружбы, то пусть дает мне казну, как давал Саип-Гирею царю, да и ту мне казну дает же, что мне король дает, да и сверх королевой казны поминки дал бы, а ежели не даст мне казны и поминков, то мне с государем вашим для чего мириться и королеву казну для чего терять?”»

«Ах, Гирей-бусурман! – отвлекся Иван на минуту от грамоты. – От короля поминки достал, теперь от меня достает, чтоб прикласть да расчесть: кто щедрее, с тем и мир ладить. Что-то ты возречешь, бусурманин, коль прознаешь про Полоцк? Королю твоему, то уж верно, не до поминков станет!»

«Нагой хану отвеша, – принялся читать дальше Иван, – как велено было по указу нашему и по памяти[81], ему приданной, так рек: “Государю моему казны к тебе не присылывать, и в пошлину государь наш никому не дает ничего. Государь наш дружбы не покупает. Станется между вами доброе дело, так государь наш тебе за поминки не постоит”. На том ответе, – писал далее Висковатый, – мы, государь, пред ханом в твердости постояли и честь государскую соблюли, како достойно нам соблюдать, всея Русии самодержцу, царю казанскому и астороханскому и иных многих земель государю, обаче, государь, стоять на том неотступно негоже, понеже пишет Нагой, что прослышал он от ханских людей, что турский хункер[82] присылывал осенью к Девлет-Гирею чауша с наказом к весне запас готовить и лошадей кормить, а по весне идти на Асторохань. Нам от того хана отворотить надобно всякими пригодами[83], да чтобы на мир затравить, покуда хан любезнив подаркам, нарядить Нагому сулить хану поминки и слать те поминки с послами непременно».

Иван обозлился на совет Висковатого, отшвырнул грамоту, но, подумав немного, снова взялся за нее, нашел то место, где Висковатый писал о присылке к Девлет-Гирею турецкого посланника, перечитал и, – пересиливая уязвленное самолюбие, подумал: «Твоя правота, дьяк… Умен ты, дьявол! Хоть секи твою башку – так умна! Прельстят тебя мои враги – в самое сердце нож вонзишь! Пожалую я тебя поместьями Шаховского, токмо все едино верность не купишь! Кабы душу твою я так разумел, как разумею твой ум. Душой ты не убог – то видно… При таком уме душа глубока… Да что там, в той глуби?»

Иван положил грамоту на стол, задумался, по-детски топорща губы и ломая брови, твердо решил: «Вернусь из похода, пошлю поминки. Худо, коли хункер на Асторохань хана направит. Ногаи подымутся… Черемисов взмутят, мордву, чувашей… Снова за Волгу идти… Как тогда супротив Литвы стоять? Да и хан не отступится от набегов, учнет терзать, как собака! А все ж не ты, дьячина, а я уразумел, что нынче хан на нас не пойдет!» – вдруг обрадовался Иван, будто додумался невесть до чего важного, и громко сказал:

– А что, Басман, помнишь, как я тебе говорил, что нынче хан под нас не придет? Так и вышло!

Он встал из-за стола, прошелся по гриднице, уродливые тени неслышно прошмыгнули по стенам вслед за ним. На зеленовато-желтых слюдяных оконцах, как прилепленные, держались тусклые отсветы позднего солнца, а на полу, против окон, придавленные тяжелыми, плоскими и длинными лучами, лежали радужные кольчужки света.

– Испить бы чего! – жадно вздохнул Иван. – Водицы со льдом.

– В сенях кадка застылая, – сказал Васька. – Принесть?

– Тащи!

Васька сбегал в сени, принес кадку, поставил на лавку. Федька подал Ивану ковшик. Иван пробил лед в кадке, зачерпнул иссиня-черной воды, чуть помедлил, собираясь с духом, и хлебнул из ковша добрый глоток.

– Ух и крута! – вытянул он по-лошадиному губы, оторвавшись от ковша. – По-за шкурой будто репей накидан!

Иван еще раз приложился к ковшику, допил воду, взвыл, кинув Федьке ковшик. Федька зачерпнул себе, терпеливо выпил, с хвастливой шутливостью отпустил:

– Экий страх! И зубов-то не заломила! Разнежен ты больно, цесарь!

– Ах пес! – не то обозлился, не то удивился Иван. – Пся крэв! Дерзок, как Ноев сын… – Но говорил он это уже и без злобы, и без удивления, а почти добродушно: радость за свое предвидение, которое еще раз дало ему повод возгордиться собой, и студеная вода возбудили в нем благодушие, которое он и сам поначалу не почувствовал. – Насмехаться над царем?.. И пасть щерит! Ну не Хам нешто?!

– Се он тебе в отместку! – бухнул Васька со всей своей бесшабашной простотой, обрадовавшись Ивановому благодушию.

– В отместку?..

– Ну дык… За жидкие кровя! Коли он к тебе в сани просился… А ты ему: жидкие в тебе кровя, Басман! Он же обидчив, как хорь!

– И вонюч! – яростно кинул Иван и пошел к столу.

Михайло Темрюк, помалкивавший до сих пор, вдруг громко сказал:

– А вели, государь, выпороть Басманова! Житья от него нет никому! Любовь твою в плеть обратил – и хлещет, и хлещет… Кого попало!

– Ты також не лучше! – резко сказал Иван. – Он – любовь, ты – родство. Два сапога!..

– Я ж супротив твоих врагов!..

– Знаешь ты моих врагов?!

– Знаю…

– Пошто ж не доносишь?