Автор

В ярком солнечном свете виноградные листья с ветром танцуют фокстрот.

Я живу под самым небом, над тенью винограда. Каждое утро я вижу у своих ног тёмно-зелёный ковёр.

Я никак не привыкну к этой не иллюзии. Я выхожу за порог и оказываюсь на поляне, пьянящей запахами. Вы когда-нибудь пили кофе, сидя на тёмной зелени виноградного ковра, источающего дурман? Завидуйте мне, о живущие внизу! Я – небожитель! Я пью кофе с сигареткой, качаясь на виноградных листьях, вдыхая густой сладко-тёрпкий аромат сока, превращающегося в вино прямо тут, в гроздьях моего поднебесья.

Оттуда, снизу, до меня доносится хрюканье одного из земных жителей. О, опять эти претензии, которые они называют молитвами! Жалкие ничтожные смертные создания! Вам никогда не дотянуться до бога!

Если вы, конечно, не собака.

Толстый мопс, состроив ещё более умильную, чем обычно, мордочку, с видимым усилием преодолевает лестницу, ведущую на второй этаж. Где на крохотной открытой верандочке я пью первый рассветный кофе с сигареткой. Преодолевая тяготы вознесения, он пыхтит, как паровозик из Ромашково. И наконец, усевшись рядом со мной, шумно вздыхает и, уставившись на меня своими безнадежными карими сливами (потому что буркалы мопса явно больше вишен), просто любит меня. Безо всяких претензий. Не, конечно же, если у меня в кармане пижамы завалялся кусок колбасы, он ничего не будет иметь против. А на нет – и суда нет. Ни суда, ни калькуляции, ни сплетен. Мопс смотрит с небес на землю. Там, далеко на земле, валяется начисто обглоданная баранья лопатка. Да, действительно. Время пищи утробной хоть иногда должно перемежаться часом духовной трапезы. Посидим, помолчим, друг Боня. Для чего ещё существуют крохотные верандочки вторых этажей, вознёсшиеся над увитыми столетним виноградом дворами.

Это наш мир, Боня! И как это и положено – в розово-голубой хрустальной тишине ангел расписывает и расписывает свой вечный замшелый паркер с вусмерть раздолбанным золотым пером, роняя нам с небес на землю чернильные пятна спелого винограда.

– Ну и шо ты там уселась?! Спускайся вниз, сядь за стол, как человек!

Не хочу за стол, как человек! Хочу здесь, под безупречного дизайна бескрайним потолком небес, на зелёном четырёхтактно видоизменяющемся ковре листьев, заляпанном ангельскими чернилами спелого винограда. На ковре листьев, танцующих с ветром фокстрот. Хочу как не человек.

– Боня, а ты шо туда шлёндраешь?!

Боня тут же тащится вниз, крутя толстой попой вправо-влево под углом девяносто градусов. Его зовёт голос бога. Его бога. Спуск по этой лестнице тяжелее, чем подъём. Она – по стене здания. Как в Нью-Йорке! Но, взбирающийся на небеса и спускающийся с небес, Боня не знает этого. И не удивляется – почему голос бога раздаётся снизу. Он – собака. Он всегда – просто под небесами. Как не человек.

Очередной последний день в очередной Одессе. Самолёт в пять вечера. Я не поеду сегодня в город. Уже слишком много города. Слишком много людей. В очередной раз слишком много всего в очередной Одессе.

Начну пить с утра в четырёхтактном ритме, бродя лисьим шагом по Лузановке. По пустынной в это время года и в это время суток Лузановке. Глоток – и на раз-два-три-четыре.

Внутренний лис давно выдрессирован. Здесь же, в Одессе. В «привозной» школе ещё.[12]И он как прежде виртуозен и совершенен. Импрессионизм, экспрессионизм, реализм… Вам что сегодня на завтрак изобразить? Как всегда? Шишкин, «Мишки в лесу»? Ой, я не фотограф. У меня нет во-о-от такенного объектива! Любите ли вы Воннегута так, как люблю его я?

– В смысле?

– «Душа моя не сознавала, какую надо написать картину, а плоть написала».[13]

– Я не понимаю, о чём ты говоришь! И вообще, я на работу опаздываю! Будешь завтракать как человек?! Я кому это готовила?!

– Так об этом и говорю. О твоей работе. «Поднесите руки поближе к глазам, посмотрите с любовью на эти удивительные и мудрые живые существа и скажите громко: “Благодарю тебя, Плоть”»[14].

– Как ты можешь пить прямо с утра? На голодный желудок! Ешь немедленно!

Моя подруга – гениальный ремесленник. Прекрасный врач-стоматолог. «Народный выбор» – не хухры-мухры. Я отдаю этому в ней должное. Но люблю я её не за это. Я люблю её и желаю ей покоя. В условиях хорошей освещённости.

– Скажем спасибо твоим ручкам за вкусный завтрак и за всё, что ю хэв! В виде отстроенных домов, новых джипов и малиновых натяжных потолков!

– Да, всё сама! Дом, дерево, сын… Осталось только хобот в одном месте отрастить.

О, так понятней! Улыбается. А ты, брат Курт, выкаблучивался. И я повторяю твои ошибки. «У нас много прекрасных писателей. Если чего не хватает, так это достаточного количества хороших читателей»[15]. Угу. Именно так. Сейчас же какое время, старина Курт? Время лёгкого порно для домохозяек, дружище Курт. Время серых оттенков в плохих переводах. И имя им: легион. Боженька не бережёт нас от фастфуда. У него другая специальность – он занимается дизайном небес. Может, оно и к лучшему, то, неуместно возникающее ярко-малиновое?

Кажется, мой муж прав. Я – зануда. Но я зануда счастливая. Я отдаю себе отчёт в том, что мир таков, каков он есть. И этот мир прекрасен. Ну а занудство – это так. Контролируемая глупость.

По аллейке Лузановки прогуливаются мамаши с детьми. Голубая и розовая коляски. Пустые. Тётки толкают коляски перед собой. Карапузы носятся вокруг тёток с колясками в режиме «спутника». Мальчишка весь упрел. Он в тёплом стёганом комбезе. Девчонка гоняет, чтобы согреться. Она в розовом кружевном платьице, в белых носочках и салатовых, «вырви глаз», сандалетах. Истина, как всегда, где-то между. Но мамаши спорят друг с другом. Одна говорит: «Холодно!» – в упор не замечая градом стекающего в голубой синтетический компресс пота на своём сынишке. Друга изрекает: «Жарко!» – не глядя на свою посиневшую цыпочку, вздыбленную гусиной кожей. Обе мамаши безапелляционны.

Шерстяные коты греются на солнце.

У моря гоняют дети в трусах. Их бабушка кутается в толстый вязаный шарф.

– Они молодые, у них кровь горячая! – объясняет бабушка усатому-полосатому потрёпанному разбойнику, волокущему в зубах припорошенную песком мышь.

Он равнодушно проходит мимо старушки и устраивается разделывать добычу прямо у столиков медленно и лениво открывающейся кафешки. Дама в белых сапогах сметает веником опавшие листья олив. Узенькие листочки-ладьи. Их много. Мусор. На даме джинсы фасона «жопа-ёлка». Одна моя знакомая тётка, торгующая подобным товаром, относится к таким штанам с пренебрежением. «Жопа – не ёлка, наряжать не надо!» – говорит она. Но, тем не менее, закупает эту чудовищную безвкусицу. Потому что спрос. И кофточка на даме, метущей мусор, опавший с олив, соответствующая: леопардовая, синтетическая. Аж искры проскакивают, так борзо она метёт листья. Сейчас искра, рождённая трением руки метущей дамы об её выступающий бок, упадёт в кучу листьев – и возродится пламя. Энергия равна массе, помноженной на квадрат скорости света. Если дама будет мести настолько же энергично ещё минут пять – то её засосёт в хроно-синкластический инфундибулум, и она начнёт существовать в виде волнового феномена, пульсируя по неправильной спирали, начинающейся на Солнце и кончающейся около звезды Бетельгейзе. Это как? Читайте Курта Воннегута, «Сирены Титана». Это помогает от тёток в синтетических леопардовых принтах, с жопами-ёлками. Может, даже самим тёткам помогло бы. Если, конечно, синтезировать энергию, способную заставить таких тёток перестать читать «Быдлоящикнеделю» и «Семь дней, которые потрясли малиновые кофточки». Той энергии, что выделена в Лос-Аламосе и Семипалатинске – достаточно, чтобы снести с лица Земли всё живое, но явно недостаточно, чтобы заставить иных дам в ярких трико читать что-нибудь кроме оттенков серого.