— Слушай, Надь, — говорю я Печорцевой. — Возьмись-ка обучать Молокова. Видишь, мне недосуг с ним заниматься. Зачем парню засиживаться в учениках?

У Нади дрогнули брови, что-то изменилось в лице, кажется, оно даже чуть побледнело. А может, я и ошибаюсь. Проще простого ошибиться, когда имеешь дело с такой сдержанной и гордой девушкой.

— Пристает, что ли? — она смотрит мне в глаза.

— Да нет. С чего взяла?

— Ладно. Только сама скажи ему, а то подумает бог знает чего. Не хочу я, чтобы думал о себе лишнее.

А может, зря я так? Зря обижаю Сергея? При чем он тут, если у меня в бригаде что-то не ладится?

Нет, все правильно. Он не должен быть рядом со мной. А почему? Ты его боишься, Ритка, окончательно и бесповоротно?.. Но ничего. Сергею ведь будет лучше. Он прямо-таки создан для Нади. Ей, застенчивой молчунье, парень придется по душе, и она быстро обучит его нашим премудростям.

— Знаешь, Сережа, — говорю я, — у меня часто не бывает времени заниматься с тобой, сам видишь. Боюсь, отстанешь от Николая.

— А меня еще надо учить? — обижается он. — По-моему…

— Еще надо, Сережа, надо.

— Так учи!

— Ну вот, непонятливый… — Мне жаль его, но я говорю: — Будешь работать с Надей. Она — отличная мастерица. Тебе повезло, если хочешь знать.

— Ты что, обиделась?

— Глупые слова!

Я чувствую, что Сергей испытующе смотрит на меня, потом молча собирает инструмент и уходит. С тех пор мы редко встречаемся. Бригада работает сразу на трех домах, и я чаще всего вызываю звеньевых, а не собираю всех людей сразу. Иной раз он приходит ко мне на объект, обычно в конце работы. Сегодня — то же. Заходит невеселый, спрашивает:

— Ну как, сестренка, наше малярство?

— Идет. А как у тебя?

— Надя грозится жаловаться. Не идет у меня учение, с тобой было лучше.

Ах, Сережа, Сережа, братик ты мой! Все мы чего-то, кого-то ждем. А тебя я не ждала. И жду я совсем не такого, как ты. Я не знаю, какого именно, но что не такого, я это знаю точно. Я сразу узнаю его. Придет, взгляну, и больше мне ничего не надо, чтобы понять, почувствовать: он! В нем что-то должно быть необыкновенное.

— Провожу тебя? — грустно спрашивает он.

— Не надо, Сережа…

Мне хочется побыть одной, и я брожу по городу, пустынному в этот вечерний час поздней осени. Голые деревья на скверах темнеют на фоне пронзительно-чистого неба, будто обгорелые. Вот нарисовать бы такое! Прихваченная морозцем палая листва тревожно шуршит под ногами. А это никак не нарисуешь.

Какая-то странная пустота во мне, и в то же время меня жжет всю нестерпимо больно. Мной овладевает странное чувство то ли потери непоправимой, то ли ожидания несбыточного. Еще никогда со мной не происходило такого, в чем я не могла бы разобраться.

Не замечаю, как продрогла на ветру.

Надя — мы живем с ней в одной комнате — вскипятила чай, где-то расстаралась сушеной малины, заварила. Я беру в ладонь несколько темных комочков, которые когда-то были красными ароматными ягодами. Было время, приятнее этих ягод не знала ничего на свете. Может быть, потому, что кроме малины, дикие заросли которой были неподалеку от нашего детского дома, я, в сущности, не едала других ягод, пока мы не оказались в Подгорске.

В горячей ладони сухие ягоды малины размякли и запахли густо и вкусно. И мне приятно и в то же время грустно оттого, что уже не вернется детский дом, где жилось не так уж плохо, не вернется время, когда все было ясно и сегодня и завтра, когда на свете не было плохих людей, кроме ночного дежурного, который загонял в постели.

Я выпиваю чай с малиной. Мне вдруг делается тепло, приятно.

— Вот ведь как раскраснелась, — говорит Надя и кладет свою руку мне на лоб. — А лоб-то холодный. Значит, ничего.

Я лежу, закрыв глаза, и думаю, что у нас в бригаде все идет совсем неплохо, если трезво, без паники подумать. Дуся осталась в бригаде? Осталась. О халтуре заикается? Не заикается. Анна Дворникова работает на школе? Работает! И Норкин, товарищ Степан Степанович, утерся? Еще как…

Но что-то меня все-таки беспокоит. И когда со мной остается только это «что-то», меня снова охватывает растерянность.

— Надя, а как Сергей, толковый?

— Толковый. Ты его многому обучила.

В голосе Нади слышатся странные, непонятные для меня нотки: она вроде гордится Сергеем. И мне делается грустно и больно, наверно, оттого, что не я учу его.

Ну и пусть. Мне его не жалко. Я жду другого, и он придет.

7

Через неделю ушла Дуся. Она еще раньше подала заявление и, когда наступил по закону срок, не вышла на работу. Вот так взяла и не вышла.

Накануне она была то молчалива и озабоченна, то странно оживленна. Смотрела на меня и заискивающе и настороженно, а иной раз с явной ненавистью, и я не могла понять, что с ней. Только вот сейчас, когда Дуся не вышла на работу, мне стала ясна ее тогдашняя неуравновешенность.

Никто, кроме меня и Тани, еще не знает о нашей беде. Таня ходила в контору с утра и видела там приказ насчет Дуси, встретила Норкина и расспросила его. Я уговорила Таню пока никому ни слова. Позвонила в контору. Все оказалось так, как рассказывала Таня. Дуся устроилась в ЖЭКе.

Это было предательство. Предательство Дуси, ее моряка, предательство Норкина. Иначе я не могла это назвать. Да и как по-другому назовешь, скажите, пожалуйста?

Я крашу перила балкона на третьем этаже. Тонкие железные прутики ускользают из-под кисти, капли синевато-серой краски летят вниз на заиндевелую землю, и даже отсюда, сверху, видна на белом темная мелкая дробь.

Чьи-то следы на изморози тротуара: широкий каблук и укороченный куцый носок.

«Нарисовать бы это», — отчужденно думаю я. А потом чуть пригрело солнце, изморозь сошла, и следы потерялись среди темных влажных капель на асфальте.

Может, это Дусин след… Шла, не дошла… И вот след стерло.

Как же так получается? Почему? Я помню Дусю с того самого дня, когда нас привезли в детдом. Жили мы с ней душа в душу. Радость на двоих — две радости, горе на двоих — половина горя. Удивительно практичная, она учила меня, как надо постоять за себя, за бригаду, как не бояться начальства и не уступать никому.

И все это, наверно, морячок… Знать бы мне, что так