— Успокойтесь! Ну же! Он своё получит! Но, честно говоря, я бы тоже убил такого! — Данилов продолжал держать Пашу, пока Малявин не юркнул за дверь.

В этот же день в клинику приехал вернувшийся из командировки Мильман вместе с уже знакомой Паше Игнатовской. Она осмотрела ещё раз Ваню, взглянула на его снимки, посовещалась с вызванным хирургом, после чего обратилась к Паше:

— Мне сказали, что вы врач.

— Я военфельдшер, — уточнила Паша, — училась в институте, врачом помешала стать война.

— Это ничего не меняет. Вы всё поймёте. В таких случаях делают пневмоторакс. Вводят воздух в подреберье, под диафрагму, чтоб поддавить лёгкое. С этим опоздали. Хирург предлагает забрать его в институт переливания крови, там проведут несложную операцию: сделают разрез, извлекут нерв — нервус-френикус — введут в него спирт, этим самым парализуют нерв, который поднимает диафрагму, сдавливая лёгкое, — бактерии лишаются кислородной среды и погибают. Это первый этап. Далее — лечение стрептомицином, который есть только в Москве и выделяется только по специальным разрешениям минздрава.

Давид Ильич и Лёня снова погрузили Ваню на носилки, повезли в институт переливания крови. У него была высокая температура, он стал в бреду звать Пашу, но она уже уехала в свою больницу — выписываться.

… В снежном, холодном декабре сорок седьмого года началось Пашино «хождение на костылях» по кабинетам. Само по себе это было для неё мучительно: молодая женщина — на костылях!

Но вскоре она стала понимать своё преимущество и волшебную силу костылей. Многое значило и «участник войны», а фронтовик на костылях, да ещё с полным обаяния, молодым лицом, с синими глазами, орошёнными слезой, — имел просто «бронебойные» возможности в этих, порой недоступных, непробиваемых кабинетах — «ДОТах».

Незаметно для себя Паша становилась артисткой, и всю силу своей живой натуры она направляла на единственную цель: здоровье Вани!

Первый «ДОТ» оказался самым лёгким. Это был кабинет директора треста совхозов Набатова. Живой, обаятельный человек и — настоящий мужчина, он решил всё в считанные минуты. Видно, подобное оставляет после себя подобное. Ярыгин, уходя в обком, оставил после себя директора, внимательного к людям, и тоже — фронтовика.

Набатов поразил Пашу уже одним тем, что на её звонок по телефону из больницы ответил мгновенным положительным решением, теперь была её очередь: она сразила обладателя кабинета своей семейной трагедией, своими костылями, своей готовностью ходить в таком виде, борясь за своего мужчину.

Итак, она выходила из кабинета на костылях с бумагами, которые ей сделали в течение десяти минут. Это было ходатайство Треста совхозов Воронежской области в минздрав о выделении средств на стрептомицин. Вторая бумага, более обширная и серьёзная, адресовалась Министерству совхозов в Москве и была написана на имя министра.

В ней излагалась просьба о содействии в лечении передовика и лауреата награды «За трудовую доблесть», директора передового совхоза области Марчукова И.П. и о «выделении человеческого и транспортного ресурса» в помощь предъявителю этой бумаги, участнику войны Марчуковой Прасковье Ивановне, жене директора.

Паша села в поезд до Москвы с этими бумагами, с костылями, с чемоданчиком с продуктами и с частью пятитысячной премии, которую Ваня получил за урожай. Возможно, придётся оплачивать стрептомицин, и она, уточнив его стоимость, взяла ровно столько, сколько может понадобиться, добавив ещё на расходы по проживанию. Ещё она везла адрес и телефон родственницы, работницы совхоза, проживающей в Москве, а также телефон Раисы, с которой работала в «Тимирязевке» в сорок третьем. От неё не было никаких вестей, а так хотелось взглянуть на Раечку, которая, поди, обзавелась семейством.

Ваню после операции, как сказали врачи, не было смысла держать в больнице — ему нужно было усиленное питание. Уже на следующий день у него упала температура, и он попросил еды. Зина взяла отпуск, вместе с Лёней они перевезли его к Мильманам — Давид Ильич настоял на этом. Неслыханно! Эта семья забирала к себе человека с открытой формой туберкулёза! Паша до сих пор не могла этому поверить, но Мильман сказал: «Мы освобождаем ему комнату. Алик поживёт с Ниночкой у моих приятелей, а со мной ничего не случится — я здесь только ночую».

Пятнадцатого декабря, в снежную метель, Паша отправилась в Москву, а тридцать первого — вернулась, когда шёл проливной дождь. Она вышла из такси со своими костылями и увидела толпу у маленького магазинчика. Продавали белую муку, по два пакета в одни руки. Паша встала в очередь — белая мука была редкостью даже в Москве.

— Девушка! — обратилась к ней пожилая женщина, — берите без очереди! Ну что мы, не люди? — повернулась она к стоящим под дождём.

— Пусть пройдёт, конечно! — поддержала её очередь.

Промокшая насквозь, но радостная, Паша постучалась в квартиру Мильманов. Открыла Зиночка и ахнула: Пашу ожидали после Нового года.

Следуя инструкциям врачей, Зиночка носила повязку, постиранную в хлорамине, протирала хлорамином все предметы, имеющие отношение к Ване, и даже ручки дверей в комнате и туалете. Она держала форточки в квартире открытыми, а Ваню выпускала из комнаты только в туалет. В коридоре Зина сообщила:

— Он уже ходит! Ест всё, что даю! За две недели вес набрал. Ну а как ты съездила?

— Зиночка, всё решено, через несколько дней пришлют вызов. Прямо сюда, на Студенческую. Зинуля, стаканчик горячего чая, и я всё вам расскажу!

Иван услышал голоса в коридоре, приоткрыл дверь и стоял в дверном проёме в тёплом домашнем халате. Паша поспешила к нему, обняла, прижалась щекой к его щетине:

— А почему директор небрит? Может, Новый год у нас перенесли? Ваня, у нас всё здорово! Лекарство нам выделили, через несколько дней едем в Москву.

Паша смотрела на мужа и поражалась: это был не тот Ваня, похожий на призрак с серым лицом и ввалившимися щеками, которого она оставляла, уезжая в Москву, — он действительно поправился, у него появился румянец на щеках, но при слове «Москва» улыбка исчезла с его губ.

— Что я забыл в этой Москве? Поехали-ка лучше домой. Я себя прекрасно чувствую!

Паша поначалу просто онемела. Она шумно выдохнула воздух, опустилась на диван.

— Ваня, ты что, ребёнок? — тихо вымолвила она, и взгляд её стал жёстким. — Ты хоть понимаешь, что говоришь? Я на костылях половину Москвы объехала, исходила десятки кабинетов. У тебя открытая форма. ты не хочешь о себе думать, а о детях ты подумал?

— Да, но почему здесь не могут меня полечить?

— Здесь тебя уже лечил один коновал! А там — специалисты высшей категории, они вернут тебя к полноценной жизни!

Вошла Зина, уловила повышенный тон разговора.

— Ну, ребята, не сердитесь друг на друга! Сегодня праздник!

— О каком празднике ты говоришь? Мы же с тобой всю жизнь его упрашивали сходить к врачу, а он только улыбался! Да я сознательно во второй раз лягу под поезд, если он не будет меня слушаться! Ты знаешь, что шептали мне его посиневшие губы две недели назад, когда я поняла, что он умирает? Он вспомнил старый романс и шепнул мне, как пароль, о чёрной розе — эмблеме печали. У меня сердце готово было разорваться. Он и сам чувствовал, что умирает! Нет, каково! Теперь он ожил — он прежний, несокрушимый и уже бессмертный Ванечка! Он не понимает, что его прилив сил — временный, а мои — не беспредельны, я на пятом месяце.