Он во множестве растет в Сирии, близ Иерусалима, в Галилее, на горе Елеонской — высокая трава с очередными перистыми листьями роскошного темно-зеленого цвета; этот цветок похож на изящный, тоненький дикий мак и напоминает благородную девицу, маленькую принцессу, нежную и чистую, в изысканном убранстве.

— Одно безусловно, — сказал Дюрталь. — Невинность лилии совсем не очевидна: ведь, если подумать, ее запах не целомудрен, а как раз напротив. Это смесь меда с перцем, нечто сладковато-жгучее, бледное и сильное; в ней есть что-то и от возбуждающих восточных снадобий, и от эротических индийских варений.

— Но постойте, — заметил аббат Жеврезен. — Положим (так ли это?), что в Святой Земле лилий не было; но оттого не менее общепризнанно, что в Средние века этот цветок был источником целого ряда символов.

Откройте, скажем, Оригена: для него лилия есть Христос, ибо Господь Сам указал на Себя, говоря: «Я нарцисс Саронский, лилия долин»[49]; в этом стихе поля, то есть земли возделанные, представляют собой народ еврейский, наставленный самим Богом, а долины, земли целинные — невежд, иными словами, язычников.

Теперь почитайте Петра Певчего. У него лилия — дочь Иоакимова из-за ее белизны, запаха, приятнейшего из всех, целебных свойств и, наконец, потому, что растет на невозделанной земле, как Богородица произошла от иудейских предков.

— Что касается качеств медицинских, упомянутых Петром Певчим, — сказал аббат Плом, — надо добавить: согласно одному английскому анониму XIII века, лилия — наилучшее средство от ожогов, а потому она — образ Матери нашей, также исцеляющей ожоги или, иначе говоря, пороки грешников.

— А еще, — продолжал аббат Жеврезен, — обратитесь к святому Мефодию, святой Мехтильде, к Петру Капуанскому, к тому английскому монаху, которого вы сейчас упоминали, и вы найдете, что лилия — атрибут не только Девы Марии, но также всех дев и девства вообще.

Наконец, щепотка смысла, найденная святым Эвхером: он сближает белизну лилии с непорочностью ангелов; еще одна — от Григория Великого, сопоставляющего ее благоухание с благоуханием святых; толкование Рабана Мавра, по мнению которого лилия — небесное блаженство, сиянье святости, Церковь, совершенство, невинность плоти…

— Не считая того, что, по разъяснению Оригена, лилия среди тернов отражает Церковь среди гонителей, — вставил аббат Плом.

— Итак, лилия — Иисус Христос, Матерь Его, ангелы, святые, Церковь, добродетели, девы — всё сразу! — воскликнул Дюрталь. — Даже и не поймешь, каким образом садовникам от мистики удавалось вместить столько значений в один-единственный цветок!

— Вы же видите: помимо аналогий и подобий, которые можно установить между формой, запахом и окраской цветка с тем, что связывают с ним символисты, эти люди комментировали Библию, изучали в ней места, где упоминается имя того или иного дерева либо травы, и квалифицировали растения согласно тому значению, которое дается или подразумевается в тексте; то же самое они делали с животными, красками, камнями и всем остальными предметами, коим присваивали смыслы; в сущности, это очень просто.

— И довольно запутанно. Черт, где я остановился? — переспросил Дюрталь.

— В капелле Богородицы; вы посадили там анемоны и розы; добавьте еще букс — образ Марии по анониму Клервоскому и воплощения Слова по анониму из Труа, и грецкий орех, плоды которого епископ Сардиса берет в том же значении.

— А еще резеду, — воскликнул Дюрталь, — ведь сестра Эммерих говорит о ней много раз и весьма многозначительно. Она говорит, что этот цветок совершенно особенным образом связан с Девой Марией: Она ее растила и много для чего применяла.

И еще один куст, кажется мне, сюда предназначен: папоротник — не из-за тех качеств, которые дает ему святая Хильдегарда, а потому что он есть образ самого потаенного, самого сокровенного смирения. В самом деле, возьмите один из его крепких стеблей и срежьте наискось, как свисток: вы ясно увидите геральдическую фигуру лилии, тисненную на черном, словно горячей печатью. Она лишена запаха, а потому мы можем принять ее как символ смирения столь совершенного, что открывается лишь после смерти.

— Смотрите-ка, а друг наш не так несведущ во всяких деревенских делах, как я думала, — сказала г-жа Бавуаль.

— Ну, мальчишкой-то я же бегал по лесам…

— Про алтарную часть, полагаю, и говорить нечего, — продолжил разговор аббат Жеврезен. — Там могут быть лишь евхаристические сущности: виноград и пшеница.

О винограде Господь Сам сказал: «Аз есмь истинная виноградная лоза»[50]; он же и эмблема приобщения к восьмому блаженству; пшеница, как вещество, служащее для великого таинства, в Средние века была предметом обильного попечения и почитания.

Припомните торжественные церемонии в некоторых монастырях при печении хлеба для освящения.

В канском монастыре Святого Стефана иноки умывали себе лицо и руки, читали, преклонив колени перед престолом святого Бенедикта, повечерие, семь покаянных псалмов и литанию всем святым; потом один из братьев-послушников показывал всем жаровню, в которой выпекались сразу две гостии, когда же приходила пора потреблять эти опресноки, те, кто участвовал в их производстве, трапезовали вместе, и трапезу им подавали такую же, как отцу-настоятелю.

Так же было и в Клюни: три иеромонаха или иеродиакона, после строгого поста прочитав те молитвы, что я уже называл, облачались в белые одежды и брали себе в помощь несколько послушников. Они разводили холодной водой самую мелкую муку из зерен, по одному отобранных новоначальными, и один из братьев, надев перчатки, пек облатки на жарком огне дров из виноградных побегов в железной жаровне, украшенной фигурами.

— Тут я припоминаю, — сказал Дюрталь, закуривая, — о мельнице для жертвенной муки.

— Таинственное точило я знаю, — возразил аббат Жеврезен, — его очень часто изображали витражисты пятнадцатого — шестнадцатого веков; собственно, это парафраза текста пророка Исайи: «Я топтал точило один, и из народов никого не было со Мною»[51]. Но таинственная мельница — признаюсь, это мне неизвестно.

— Я однажды обратил внимание на такую в Берне, на витраже пятнадцатого века, — объявил аббат Плом.

— А я ее видел в Эрфуртском соборе, не на стекле, а на дереве. Это картина неизвестного художника, датированная 1534 годом; вижу ее как теперь:

Вверху Бог-Отец, благодушный старец с белоснежной бородой, величавый и задумчивый; потом мельница, похожая на кофейную, стоит на краю стола, ее нижний ящичек приоткрыт. Евангелические животные вываливают в ее жерло из больших белых мехов ленты, на которых написаны тайносовершительные слова; эти ленты спускаются в чрево машинки, затем выходят через ящичек и падают в чашу, которую держат преклонившие перед столом колени кардинал и епископ.