В общем, договорились встретиться 1-го сентября на даче в Краскове и поставить неслыханный в истории человечества опыт по воскрешению покойника во плоти. Правда, Обмылкова несколько раз посещали подозрения на тот счет, что коли существует магнетический аппарат, то, может быть, его неоднократно пускали в дело, и где-нибудь шастает под чужим именем доктор Геббельс или мудрствует Исаак Ньютон над оружием массового поражения, однако их повторное бытие представлялось Володе совсем уж фантастическим и он эти подозрения отметал.

Накануне, 31-го августа, под вечер, Вероника Богемская и Пирамидон сидели у себя на даче в Краскове, пили водку с апельсиновым соком и обсуждали такой вопрос: «достойно ли смиряться под ударами судьбы, иль надо оказать сопротивленье», — то есть вопрос, который, как известно, поставил еще Шекспир.

Богемская возмущалась:

— Это просто какой-то мрак! Чего ни коснись, все шиворот-навыворот, глупо и вопреки. Вот возьмем воспитание; наше пошлое время предполагает совсем не то воспитание, какое мы получили по милости наших матушек и отцов. Наверное, в предвкушении свободного рынка нас нужно было воспитывать жестокими, циничными, простыми, как яйцо всмятку, — тогда мы легко вписались бы в эпоху и не валяли бы дурака. А нам все подсовывали Пушкина, да Толстого с его народом-богоносцем, да «шепот, робкое дыханье, трели соловья». В результате наше поколение оказалось у разбитого корыта, причем на двух стульях и без штанов.

Пирамидон возражал:

— Никакое воспитание, даже самое идиллическое, не может помешать человеку вписаться в свою эпоху. Возьми меня; я — типичный делец, с утра до вечера кручусь, как белка в колесе, но вместе с тем я работаю против своего времени, потому что деньги для меня — тьфу! Народ с ума посходил из-за нормы прибыли, а для меня главное — личная независимость, а все остальное — тьфу! И никто мне не указ: ни Счетная палата, ни Президент. Ну что ты со мной поделаешь, если у меня миллион! Хочу — куплю остров в Карибском море и буду там жить как Робинзон Крузо, хочу — сижу под Москвой, пью водку и декламирую: «Шепот, робкое дыханье, трели соловья…»

— Ну ты — это отдельный случай, — говорит Богемская. — А вообще народ опустился до последней возможности, стоило дать ему свободу плаванья и позволить делать все, что взбредет на ум. И главное, что-то вдруг кончилось, точно оборвалось. Раньше публика ничего не знала про норму прибыли, а про Пушкина знала, и бога боялась по понедельникам, а теперь спроси ее, кто такой Пушкин, — ответа нет.

— Я думаю, все в конце концов утрясется. Кто будет заниматься филологией в свое удовольствие, кто фармакологией, кто просто делать деньги из ничего. И образуется у нас такая занюханная Голландия, наладятся цивилизованные отношения, как в Уругвае, а вечный наш азиатствующий элемент — этих мы выморим, как клопов.

— Так-то оно так, да только русских тогда не будет; не будет больше этих умных дураков, которые постоянно страдают совестью и душой.

— А может, они и не нужны? Богемская призадумалась:

— Может, и не нужны.

Приятели обыкновенно успевали всласть наговориться до появления Обмылкова, который приезжал в Красково чуть ли не с последней электричкой, и поэтому Володя, немедленно пускавшийся в переливание из пустого в порожнее, их несколько раздражал. В этот раз, то есть 31-го августа, он приехал на дачу в одиннадцатом часу вечера, с палочкой, задумчивый и болезненно-бледный от долгого сидения взаперти.

Он опустился в плетеное кресло, сделал характерный жест правой рукой, точно приподнял за донышко чайное блюдце манерно растопыренными пальцами, и сказал:

— Помните, как-то у нас зашел разговор о значении наркотиков как единственного выхода из кромешного тупика?

Богемская тяжело вздохнула, раздраженно крякнул Пирамидон.

— Я еще говорил, что хорошо было бы изобрести такой волшебный, единственный наркотик, который позволит человечеству безусловно выдюжить и спастись. Так вот есть такой наркотик! И даже не нужно было голову ломать, потому что он существовал испокон веков! Вы спросите меня, что же это такое? Отвечаю: идея, цель (можно через дефис). Например, тебя барин гнет в дугу, а ты ноль внимания, потому что у тебя другое на уме — спасение души. Или государство обирает тебя до нитки — наплевать, ты живешь и дышишь идеей-целью про Китеж-град. Я к чему клоню: к тому, что в настоящий исторический момент, когда российская буржуазия за какие-то двадцать лет довела народ до полной потери человечного в человеке, хорошо, даже прямо спасительно было бы всем вдохновиться идеей-целью воскрешения мертвецов.

Пирамидон произнес свое излюбленное «тьфу!», Богемская выкатила глаза.

— Сейчас все объясню. Поскольку людей нет, то есть поскольку каждый второй милиционер — уголовник и взятки не берут только дети и умалишенные, нужно воскресить во плоти лучших представителей рода человеческого, которые помогут нам именно что выдюжить и спастись. Необходимо воскресить, например, Сергия Радонежского, Ломоносова, царя Павла I, декабристов, премьера Столыпина, просвещенного социалиста Плеханова, кое-кого из диссидентуры последних лет. И тогда мы начнем все сначала, с элементарных гуманистических положений, вроде «возлюби ближнего своего» и «не трудящийся да не яст».

— Павла I-то с какой стати?! — зло спросила Богемская и не к месту прибавила: — Вашу мать!..

— По той простой причине, — стал объяснять Обмылков, — что он был энергичный государственный деятель, умница и герой. Я тут поднял кое-какую литературу, и оказалось, что этот царь завел для народа запасы хлеба на случай неурожая, разослал всем венценосцам Европы меморандум о вечном мире (а кто несогласный, того к барьеру), наконец, навел дисциплину в армии, за что, собственно, его и забило офицерье.

Богемская предложила:

— А не хотите Иосифа Виссарионовича воскресить? Какой-никакой, а порядок он наведет.

— Еще можно воскресить Жоржа Дантеса, — заметил Пирамидон.

Богемская вяло поинтересовалась:

— Это еще зачем?

— А морду ему набить!

— Короче, — серьезно сказал Обмылков, — завтра приезжает доктор Петерсон, будем государя Павла Петровича воскрешать.

На другой день, как раз 1 сентября, что-то около полудня, когда по улице Гоголя давно уже прошествовали торжественные детишки с огромными букетами гладиолусов, из-за которых только уши торчали, приехал доктор Петерсон со своим фибровым чемоданчиком, в соломенной шляпе и сильно поношенном костюме из чесучи. Богемская с Пирамидоном сразу как-то сникли, — видимо, они до самого полудня 1 сентября полагали, что Обмылков их мистифицирует и вся история с воскрешением мертвецов — это пустые слова и валяние дурака. Они даже немного напугались, когда Петерсон, устроившись в большой комнате на старинном стуле, обитом плюшем, водрузил на обеденный стол свою «балетку», откинул крышку чемоданчика, достал из него странно маленькую пожелтевшую перчатку из лайки, что-то повертел-покрутил, воткнул в сеть вилку (старинную какую-то вилку, вроде бы в костяных накладках), и вдруг по комнате прокатился едва различимый гул.